Луижди Пиранделло. Шесть персонажей в поисках автора

Перевод Н. Томашевского

Москва, изд-во "Искусство", 1960

OCR & spellcheck: Ольга Амелина, июнь 2005

 

 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

 

Персонажи еще ненаписанной комедии

 

О т е ц.

М а т ь.

П а д ч е р и ц а.

С ы н.

М а л ь ч и к |

Д е в о ч к а } оба не произносят ни единого слова.

М а д а м  П а ч е (лицо, впоследствии исключенное).

А к т е р ы  и  с л у ж а щ и е  т е а т р а.

Д и р е к т о р — он же режиссер. В дальнейшем будет именоваться просто Директором.

П р е м ь е р ш а.

П р е м ь е р.

В т о р а я  а к т р и с а.

М о л о д а я  а к т р и с а.

М о л о д о й  а к т е р.

Д р у г и е  а к т е р ы  и  а к т р и с ы.

3 а в е д у ю щ и й  с ц е н о й.

С у ф л е р.

Б у т а ф о р.

М а ш и н и с т  с ц е н ы.

С е к р е т а р ь  д и р е к т о р а.

Ш в е й ц а р.

О с в е т и т е л и  и  р а б о ч и е  сцены.

 

Деиствие происходит днем, во время репетиции, на сцене драматического театра.

 

Пьеса не делится ни на акты, ни на сцены. Действие прерывает­ся в первый раз, когда Директор и глава персонажей еще ненаписанной комедии уйдут за кулисы обдумывать сценарий, а актеры разойдутся по своим уборным. Занавес при этом не дается. Второй раз оно прерывается из-за машиниста сцены, который даст занавес по ошибке.

 

 

При входе в зал зрители увидят поднятый занавес и почти пустую, затемненную сцену... словом, у них будет впечатление, что к спектаклю ничего еще но готово.

Две приставные лесенки (одна — справа, другая — слева) соеди­няют сцену со зрительным залом.

На авансцене, рядом с зияющим люком, — сдвинутая на бок суфлерская будка.

Сбоку от будки, у самой рампы, — столик и директорское кресло, повернутое спинкой к зрительному залу.

Рядом еще два столи­ка — один побольше, другой поменьше, с расставленными вокруг них стульями. Все это приготовлено для репетиции. В глубине сцены виднеются еще стулья. Они предназначены для актеров, ожидающих своей очереди. Еще дальше виднеется угол рояля. После того как в зале притушат огни, на сцене появится Маши­нист. На нем синяя рабочая блуза, у пояса — сумка с инстру­ментами. Машинист проследует в дальний угол сцены, возьмет приспособления для установки декораций, разложит их на аван­сцене и, опустившись на колени, примется вколачивать гвозди. На стук молотка из-за кулис выбежит Заведующий сценой.

 

Заведующий сценой. Ты что делаешь?

Машинист. Что делаю? Прибиваю.

Заведующий сценой. А знаешь, который теперь час? (Смотрит на ручные часы.) Половина одиннадцатого. С минуты на минуту придет Директор, и начнется репе­тиция.

Машинист. Скажи пожалуйста, а когда же рабо­тать?

Заведующий сценой. Когда хочешь, только не сейчас.

Машинист. А когда же?

Заведующий сценой. Уж конечно, не во время репетиции! Сейчас же забирай свое барахло! Мне надо готовить сцену для второго акта «Игры интересов».

 

Машинист, вздыхая и чертыхаясь, собирает инструмент и уходит за сцену. Сцена постепенно начинает наполняться ак­терами. Сначала появляется один, потом другой, затем сразу двое, потом целая группа. На сцене должно быть человек девять или десять... словом, столько, сколько необходимо для репетиции пьесы Пиранделло «Игра интересов», назначенной на сегодня. При входе на сцену актеры раскланиваются сперва с заведу­ющим сценой, затем здороваются друг с другом. Некоторые рас­ходятся но своим уборным; другие — и среди них Суфлер, дер­жащий под мышкой свернутый в трубку текст пьесы, — остаются на сцене в ожидании Директора. Оставшиеся перебрасываются шутками, кто-то закуривает сигарету, кто-то жалуется на пору­ченную ему роль, кто-то громким голосом читает отрывки из театрального журнальчика. Весьма желательно, чтобы актеры и актрисы были одеты в костюмы и платья веселых тонов и чтобы вся эта импровизированная сценка, при всей ее натуральности, шла в быстром, хорошем темпе. Одного из актеров можно даже усадить за рояль и заставить сыграть что-нибудь веселое, тан­цевальное. Тогда самые молодые из актеров и актрис смогут даже потанцевать.

 

Заведующий сценой (хлопает в ладоши, при­зывая актеров к порядку). Внимание, внимание! Пришел господин директор!

 

Музыка и танцы резко обрываются. Актеры поворачиваются к входу в зрительный зал, откуда появляется Директор. На го­лове у него котелок, под мышкой трость, в зубах толстая сига­ра. Он идет по проходу между рядами кресел и отвечая на приветствия актеров подымается по приставной лесенке на сцену. Секретарь вручает ему почту: журнал и машинописные листы.

 

Директор. Писем нет?

Секретарь. Нет. Это все.

Директор (протягивая ему машинописные листы). Отнеси ко мне в кабинет. (Оглядевшись вокруг, обращает­ся к Заведующему сценой.) О, да здесь ни черта не видно! Дайте, пожалуйста, свет.

Заведующий сценой. Одну минуту! (Идет рас­порядиться насчет света.)

 

Вскоре вся правая сторона сцены, где находятся актеры, зали­вается слепящим белым светом. Пока Заведующий сценой возил­ся с освещением, Суфлер уже занял место в будке, зажег лам­почку и разложил перед собой текст репетируемой пьесы.

 

Директор (ударяя в ладоши). Начали, начали! (Заведующему сценой.) Кого нет?

Заведующий сценой. Премьерши!

Директор. Как всегда! (Смотрит на часы.) Мы и так опоздали на целых десять минут. Прошу отметить... В другой раз будет знать...

 

Не успел он излить свой гнев, как из глубины зала раздается голос Премьерши: «Нет, нет! Не отмечайте! Я здесь!» Одетая во все белое, в кокетливой шляпке и с маленькой собачонкой на руках, она вихрем промчалась по залу и вспорхнула по лесенке на сцену.

 

Можно подумать, что вы дали обет всегда опоздывать!

Премьерша. Извините! Я так долго искала так­си, чтобы поспеть вовремя! Но вы ведь еще не начали! К тому же в первой сцене я вообще не занята! (Назвав Директора фамильярно по имени, она сует ему собач­ку.) Умоляю, заприте ее в уборной!

Директор (ворчливо). Еще и собака! Как будто здесь своих мало. (Снова ударив в ладоши. Суфлеру.) Начали, начали! Второй акт «Игры интересов». (Усажи­ваясь в кресло.) Внимание, господа! Кто занят в пер­вой сцене?

 

Актеры и актрисы покидают авансцену и рассаживаются в сто­роне. На месте остаются только три актера, занятых в первой сцене, да еще Премьерша, которая, не обращая внимания на слова Директора, присела к одному из столиков, предназначен­ных для репетиции.

 

(Премьерше.) Вы, значит, заняты?

Премьерша. Я? Нет, господин директор!

Директор (сухо). Так отойдите же, черт возьми!

 

Премьерша подымается и отходит к другим, незанятым актерам, сидящим в стороне.

 

(Суфлеру.) Начали!

Суфлер (читает по бумажке). «В доме Леоне Гала. Столовая и одновременно кабинет...»

Директор (поворачиваясь к Заведующему сце­ной). Поставим красную гостиную.

Заведующий сценой  (делает пометку на листке бумаги). Красная. Отлично.

Суфлер (продолжает читать текст). «Обеденный стол накрыт, письменный — завален книгами и бумага­ми. Книжные шкафы и витрины с роскошными безде­лушками. В глубине сцены — дверь в спальню Леоне. Дверь слева ведет на кухню. Прихожая — справа».

Директор (подымаясь с кресла и показывая же­стами). Прошу внимания: здесь, оправа, — прихожая, вот тут, слева, — кухня. (Актеру, исполнителю роли Со­крата.) Вы будете входить и уходить с этой сто­роны. (Заведующему сценой.) Там вы повесите ком­пас, тут натянете занавески. (Снова усаживается в кре­сло.)

Заведующий сценой (записывает). Понятно.

Суфлер (продолжает чтение). «Сцена первая. Ле­оне Гала, Гвидо Венанци, Филиппо, по прозвищу Сократ». (Директору.) Авторские ремарки читать?

Директор. Ну да! Сто раз твердил вам об этом!

Суфлер (читает). «При поднятии занавеса мы ви­дим на сцене Леоне Гала в поварской шапочке и белом переднике. В руках у него чашка и деревянная палоч­ка, которой он приготовился сбивать гоголь-моголь; Филиппо, выряженный поваром, также сбивает гоголь-мо­голь. Гвидо Венанци сидя слушает».

Премьер (Директору). Простите, я непременно должен напялить поварской колпак?

Директор (задетый этой репликой). А как вы ду­маете? Если здесь так написано? (Показывает на текст.)

Премьер. Но, простите, это смешно и глупо!

Директор (вскакивая в ярости). «Смешно и глу­по»! Да, смешно и глупо! Но что вы от меня хотите, если Франция давно уже перестала поставлять нам хорошие комедии и мы вынуждены ставить комедии этого Пиранделло, которого понять — нужно пуд соли съесть и который, словно нарочно, делает все, чтобы и актеры, и критики, и зритель плевались?

 

Актеры смеются.

 

(В бешенстве подбегает к Премьеру.) Да, ты напялишь этот дурацкий колпак! И будешь сбивать яйца! Может, ты вообразил, что здесь все дело в желтках, которые ты сбиваешь? Нет, голубчик! Ты должен воплотить скорлупу тех яиц, которые ты вертишь своей деревяш­кой!

 

Актеры снова разражаются смехом и обмениваются ирониче­скими замечаниями.

 

Молчать! Извольте слушать, когда вам объясняют! (Сно­ва Премьеру.) Да-с, сударь, именно скорлупу! Пойми, наконец, что человеческий разум есть не что иное, как скорлупа, если он не наполнен слепым инстинктом! В этой пьесе ты воплощаешь разум, а твоя жена — ин­стинкт, понятно? Так вот, твоя задача заключается в том, чтобы изобразить собственную видимость... Теперь ясно?

Премьер (разводя руками). Не больше, чем прежде!

Директор (возвращаясь на свое место). И мне то­же! Поехали дальше... Дальше все будет в порядке! (Доверительно, Премьеру.) Прошу повернуться лицом к залу... Если всю эту галиматью произносить еще так, что публика вообще ничего не разберет, — тогда пиши пропало! (Снова ударяя в ладоши.) Внимание, внима­ние! Продолжаем!

Суфлер. Извините, господин директор, здесь дует. Разрешите поправить будку?

Директор. Хорошо, хорошо! Только поскорее!

 

В это время в зале появляется театральный швейцар; на голове у него фуражка с галунами. Он шествует по проходу между креслами к сцене, чтобы доложить Директору о приходе шести персонажей. Персонажи

следуют за швейцаром в не­котором отдалении, немного смущенные и растерянные, поминут­но озираясь

по сторонам.

Кто захочет поставить эту комедию на сцене, тот должен будет приложить все усилия, чтобы шесть персонажей не смешивались с актерами труппы. Ясно, что такому разделению будет способ­ствовать расположение зтих

двух групп па сцепе (оговоренное в ремарках), как, впрочем, и различное освещение с помощью осо­бых рефлекторов. Однако самым подходящим и верным средст­вом было бы использование специальных масок для персонажей: эти маски следует изготовить из материала, который бы не жухнул от пота и был в то же время достаточно легким и не утомлял актеров. В масках должны быть вырезы для глаз, нозд­рей и рта. Маски эти призваны, помимо всего прочего, наиболее полно выражать самую суть комедии. Персонажи должны появ­ляться не как призраки, а как реальные воплощения, как незыб­лемые порождения фантазии, то есть тем самым они будут реаль­нее и устойчивее, чем переменчивое естество актеров. Маски помогут создать впечатление, что это фигуры, сотворенные ис­кусством, причем каждая из этих фигур будет выражать одно неизменное, присущее только ей чувство: Отец — угрызение со­вести, Падчерица — мстительность, Сын — презрение, Мать — страдание (восковые слезы у глазниц и у зияющего отверстия рта будут придавать этой маске сходство с изображением Mater Dolorosa в церквах). Особое внимание следует обратить и на одежду персонажей. В ней не должно быть ничего неестествен­ного, но жесткие складки и почти статуарные формы костюмов должны тем не менее все время напоминать, что платье их сде­лано не из той материи, которую можно приобрести в любой ла­вочке и сшить у любого портного.

 

О т е ц — мужчина пятидесяти лет, волосы рыжие, редкие, но до лысины еще далеко; маленькие густые усики скрывают часть еще совсем не старческого рта; на губах появляется иногда ка­кая-то растерянная улыбка; в фигуре — заметно предрасположение к полноте; бледен; лоб широкий, глаза голубые, продолговатые, живые и проницательные; брюки светлые, куртка темная; в го­лосе слышится то медоточивость, то жесткие, властные нотки.

 

М а т ь — кажется, вот-вот рухнет под бременем стыда и душевной усталости. Черная вуаль, какие носят вдовы, черное скром­ное платье; когда подымает вуаль — открывается бесцветно-восковое лицо; взгляд ее все время устремлен куда-то вниз.

 

П а д ч е р и ц а — ей восемнадцать лет, держится дерзко, почти вызывающе. Очень красива. Платье траурное, но подчеркнуто элегантное. Все время сердится на своего брата, М а л ь ч и к а четырнадцати лет, с лица которого не сходит кроткое, озабочен­ное, растерянное выражение. На Мальчике черный костюм. Зато с необыкновенной нежностью относится Падчерица к своей сест­ренке, Д е в о ч к е четырех лет, одетой в белое платье, перехва­ченное у пояса черной шелковой лентой.

 

С ы н — двадцати двух лет; высокий, почти застывший в позе презрения к Отцу и злобного безразличия к Матери. На нем ли­ловый плащ и длинный зеленый шарф, повязанный на шее.

 

Швейцар (робко). Господин директор, к вам при­шли, желают с вами поговорить...

 

Директор и актеры поворачиваются и с удивлением смотрят в зал.

 

Директор (сердито). Я же репетирую! Вам изве­стно, что во время репетиции вход воспрещен! (Пово­рачиваясь к вошедшим.) Что вам угодно?

Отец (приближаясь к лесенке, ведущей на сцену. За ним — его спутники). Мы забрели сюда в поисках ав­тора...

Директор (с удивлением, сердито). Автора?.. Ка­кого автора?..

Отец. Да все равно какого!

Директор. Нет здесь никакого автора... Мы репе­тируем не новую пьесу.

Падчерица (с игривой поспешностью взбегая по лесенке). Тем лучше, тем лучше! Мы сами можем стать вашей новой пьесой...

Один из актеров (среди общего смеха и шу­ток других актеров). Вот тебе и на!

Отец (идя следом за Падчерицей). Так-то оно так... Но если нет автора? (Директору.) Вот если бы вы, господин директор, согласились стать нашим автором...

 

Мать, Девочка и Мальчик подымаются на первые ступеньки лестницы и останавливаются в ожидании.

Сын остается внизу, в зале.

 

Директор. Это что, шутка?

Отец. Вовсе нет. Напротив, мы принесли вам очень тяжелую драму.

Падчерица. И она принесет вам настоящий ус­пех!

Директор. Ах вот как!.. Ну, а пока доставьте мне удовольствие: убирайтесь отсюда вон!.. Мы не можем терять время на сумасшедших...

Отец (оскорбленный в своих лучших чувствах, но тем не менее медоточивым голосом). Ах, господин ди­ректор! Вы же знаете не хуже меня, что жизнь полна таких несуразностей, которые вовсе не нуждаются в правдоподобии. А знаете почему, господин директор? Потому что эти несуразности и есть правда!

Директор. Что вы такое плетете?

Отец. Я хочу сказать, господин директор, что пы­таться делать как раз обратное, то есть создавать иллюзию правды, — это чистое сумасшествие. И это сумасше­ствие, разрешите вам заметить, составляет весь смысл вашей профессии.

 

Актеры дружно протестуют.

 

Директор (подымается с кресла и смотрит на него в упор). Ах вот как! Так наша профессия кажется вам ремеслом сумасшедших?

Отец. Ну конечно! Судите сами! Придавать подобие правды тому, что не является правдой, и при этом без всякой нужды, просто так, ради игры... А разве ваша профессия не заключается в том, чтобы оживлять на сце­не выдуманные персонажи?

Директор (прерывая его, возбужденный нараста­ющим ропотом актеров). Прошу вас зарубить себе на носу, дорогой мой, что профессия актера — профессия самая благородная. И если нынешние авторы поставляют нам идиотские пьесы, выводят какие-то чучела вместо человеческих характеров, то это не значит, что мы не можем гордиться своими подмостками, на которых нам удавалось воссоздавать многие гениальные творения!

 

Актеры выражают свое удовольствие и рукоплещут Директору.

 

Отец (поспешно перебивая Директора). Так, так! Превосходно! Вы создаете людей куда более живых, чем те, которые едят, дышат и числятся на службе! Эти су­щества, быть может, и не столь реальны, но зато куда более правдивы!.. Тут мы с вами не спорим.

 

Актеры в недоумении переглядываются.

 

Директор. Но как же, позвольте... Сперва вы го­ворили, что...

Отец. Нет, позвольте... Я просто отвечал вам! Вы сказали, что не можете терять время на сумасшедших, а между тем вы же сами знаете, что природа пользуется человеческим воображением для того, чтобы продол­жить свою созидательную работу.

Директор. Совершенно верно! Но что же из этого следует?

Отец. Ничего, господин директор! Я просто хотел вам показать, что можно появиться на свет под ты­сячью видимостей, в тысячах различных форм. Можно родиться деревом или булыжником, водой, мотыльком или... женщиной! Можно родиться и театральным персо­нажем!

Директор (с деланной иронией). Уж не родились ли случайно такими персонажами вы и ваши почтенные спутники?

Отец. Именно это, господин директор, я и хотел сказать. И все мы, как вы видите, люди вполне живые.

 

Директор и актеры разражаются хохотом, словно им довелось услышать удачную шутку.

 

(Обиженно.) Весьма сожалею, что вам это показалось таким смешным... Мы носим в себе, повторяю, тяжелую драму. Об этом вы можете судить хотя бы по виду этой женщины, одетой в траур.

Директор (сначала сбитый с толку, потом сер­дито). Будет, довольно! Замолчите наконец! (Персона­жам.) Прошу освободить сцену! (Заведующему сценой). Да выгоните вы их!

Заведующий сценой (толкает пришельцев к выходу, но потом внезапно останавливается, словно его удерживает какая-то сила). Прошу! Прошу!

Отец (Директору). Обождите, выслушайте нас. Мы...

Директор (переходя на крик). Да понимаете ли вы, что мы работаем?

Премьер. Разве можно так шутить?..

Отец (выходя вперед, решительно). Ваше недове­рие поражает... Неужто вы, актеры, не привыкли иметь дело с живыми воплощениями персонажей, сотворенных автором? Неужто только потому, что нас нет в шпар­галке суфлера... (Показывает на суфлерскую будку.)

Падчерица (с вызывающей улыбкой приближаясь к Директору). Поверьте, господин директор, что перед вами действительно шесть самых необычных и интерес­ных персонажей... хотя и сбившихся с пути!

Отец (отстраняя ее). Да, если хотите, сбившихся с пути... (Директору.) И вот в каком смысле: автор, ко­торый дал нам жизнь, потом раздумал или не смог воз­вести нас в ранг искусства... Это было настоящим пре­ступлением, потому что кому выпало счастье породить хоть один настоящий живой персонаж, тот может сме­яться даже над смертью. Он не умрет! Умрет человек, писатель, орудие творения, но само творение не умрет никогда! И заметьте, что для жизни в веках это творение не нуждается ни в каких-то особых качествах, ни в не­обходимости совершать чудеса. Кто такой Санчо Панса? Кто такой дон Аббондио? И тем не менее они вечны, потому что им посчастливилось найти благодатную поч­ву, найти фантазию, которая сумела взрастить и выпестовать их, наделить бессмертием!

Директор. Все это прекрасно... Но что вам нуж­но в театре?

Отец. Мы хотим жить, господин директор!

Директор (с иронией). В веках?

Отец. Нет, господин директор, хотя бы одно мгно­вение — в вас.

Премьер. Скажи пожалуйста!

Премьерша. Они хотят жить в нас!

Молодой актер. С удовольствием! (Показывая на Падчерицу.) А я с ней!

Отец. Обождите, пьесу еще надо сделать. (Дирек­тору.) Если вы и ваши актеры согласны — мы мигом примемся за дело!

Директор (сухо). За какое дело? Здесь этим не занимаются! Мы только исполняем драмы и комедии!

Отец. Правильно... Вот почему мы и пришли сюда...

Директор. Где ваш текст?

Отец. Он внутри нас.

 

Актеры смеются.

 

Драма заключена в нас; мы сами — драма, и мы сгораем от нетерпения представить ее так, как нам подсказы­вают бушующие в нас страсти!

Падчерица (с шутливым бесстыдством). Ах! Моя страсть! Если б вы только знали мою страсть... к нему! (Показывает на Отца и делает жест, будто хочет его обнять. Потом заливается громким смехом.)

Отец (в гневе). Держи себя прилично! Прекрати этот дурацкий смех!

Падчерица. Ну, тогда хотите, я покажу вам, как я умею петь и танцевать? Этому я обучилась всего за два месяца — после того как умер отец. (Затягивает «Берегитесь Чу Цын-чу» Дейва Стемпера, переделанную в фокстрот или медленный уанстеп Френсисом Салабером. Поет первый куплет, сопровождая пение тан­цевальным па.)

«Les chinois sont un peuple malin,

De Shaugai à Pekin,

Ils ont mis des écriteaux partout:

Prenez garde à Tchou-Thin- Tchou!»

 

[Китайцы осмотрительный народ,

По дороге от Шанхая до Пекина

Они повсюду развесили плакаты:

Берегитесь Чу-Цын-Чу. (Перевод с франц.)]

 

Актеры и актрисы (смеются и хлопают в ла­доши). Отлично!..

— Браво!..

— Изумительно!

Директор (сердито). Тише! Можно подумать, что вы в кафешантане. (Отведя Отца в сторону, с некоторым удивлением.) Скажите: она сумасшедшая?

Отец. Нет... Хуже!..

Падчерица  (прерывая его. Директору). Хуже! Хуже! Разве дело в том, хуже или лучше? Прошу вас, дайте нам сыграть эту драму сейчас же... В нужное вре­мя вы увидите... когда эту душку... (Берет за руку Де­вочку, которая до сего времени стояла, прижавшись к Матери, и подводит к Директору.) Видите, какая чудес­ная крошка! (Берет ее на руки и целует.) Милая ты моя, милая!.. (Опускает на пол и прибавляет как бы про­тив воли, в волнении.) Так вот, когда господь приберет ее к себе... и когда этот идиот (грубо, за рукав выталкивает вперед Мальчика) сделает самую большую свою глу­пость — а ведь он полный кретин (резко отпихивает его), — тогда вы увидите, на что я способна, да, сударь, увидите! Сейчас еще не время! Ведь после того, что про­изошло между ним и мной (с жуткой многозначитель­ностью подмигивает в сторону Отца), я больше не в си­лах находиться в этой компании. Я не могу видеть стра­дания Матери из-за этого болвана переростка. (Показы­вает на Сына.) Взгляните на него, взгляните! Безразли­чен, холоден как лед, полон презрения ко мне, к этому мальчугану (показывает на Мальчика) и к этой крош­ке... и все оттого, что он законный сын... А мы, видите ли, незаконные!.. (Подходит к Матери и обнимает ее.) И эту несчастную женщину, которая приходится ма­терью всем нам, он не признает, смотрит на нее свысока, будто она только наша мать... Прохвост! (Все это про­износится скороговоркой, в крайнем возбуждении. Сде­лав ударение на слове «наша»,  слово «прохвост» она произносит тихо, с таким выражением, будто хочет сплюнуть.)

Мать (с бесконечной печалью в голосе, Директору). Сударь, во имя этих двух несчастных созданий умо­ляю вас... (Пошатывается, вот-вот лишится сознания.) О боже, боже!..

Отец (с помощью взволнованных, сбитых с толку актеров поддерживает ее). Стул! Ради бога, скорее стул!..

Актеры (поспешно подбегая). Так это не игра? Ей и в самом деле дурно?

Директор. Скорее стул!

 

Один из актеров приносит стул; другие предупредительно обсту­пают ее.

Мать, сидя на стуле, пытается помешать Отцу припод­нять с ее лица вуаль.

 

Отец. Взгляните на нее, синьор, взгляните!..

Мать. Нет, нет, ради бога, не надо!

Отец. Оставь, пусть смотрят! (Поднимает вуаль.)

Мать (вскакивает со стула и закрывает лицо ру­ками, с отчаянием в голосе). Заклинаю вас, господин директор, не позволяйте ему привести свой замысел в исполнение! Я этого не вынесу!

Директор (в недоумении, совершенно сбитый с толку). Я решительно не понимаю, где мы находимся и что тут происходит! (Отцу.) Это ваша жена?

Отец (поспешно). Да, сударь, моя жена!

Директор. Так почему же вы говорите, что она вдова?

 

Актеры, словно сбросив с себя тяжелый груз, разражаются гром­ким смехом.

 

Отец (уязвленно, с обидой). Не смейтесь! Ради всего святого, не смейтесь! Ведь в том-то и заключается драма этой женщины, сударь! Она принадлежала друго­му мужчине, и тот, другой, должен был бы быть здесь!

Мать (кричит). Нет, нет! Не слушайте его!

Падчерица. На свое счастье, он умер два месяца назад. Как видите, мы еще носим траур.

Отец. Но здесь его нет не потому, что он умер. Его здесь нет — посмотрите на эту женщину, и вы мигом поймете, почему его здесь нет! Драма этой женщины вовсе не в том, что она любила двух мужчин... к насто­ящей привязанности она неспособна... разве что чувство благодарности, да и то не ко мне, а к тому, покойному! Она ведь не женщина-любовница, а мать! Ее драма — и заметьте себе: драма страшная — заключена вот в этих четырех отпрысках от двух разных мужчин, которым она принадлежала.

Мать. Я принадлежала? И у тебя хватает духу го­ворить, что я принадлежала, будто я сама этого хотела? Это он, синьор! Это он силой навязал мне того, друго­го! Он вынудил меня уйти с ним!

Падчерица (с возмущением). Это ложь!

Мать (растерянно). Как так — ложь?

Падчерица. Ложь! Ложь!

Мать. Что ты можешь об этом знать?

Падчерица. Ложь! (Директору.) Не верьте ей! Знаете, почему она так говорит? (Показывая на Сына.) Только ради него. Она клянет себя, убивается из-за этого сынка... хочет уверить его в том, что если она и бросила его двухлетним ребенком, то только потому, что ее вынудил он...

Мать (настойчиво). Вынудил, вынудил! Богом кля­нусь, что вынудил! (Директору.) Спросите его самого. (Показывая на мужа.) Пусть скажет!.. А ты (показы­вая на Дочь), ты ничего не знаешь.

Падчерица. Знаю только, что с моим отцом ты была счастлива до самой его смерти. Разве не так?

Мать. Так...

Падчерица. Он всегда был так ласков и заботлив к тебе! (Мальчику, в ярости.) Разве не так? Скажи! Че­го молчишь, болван?

Мать. Оставь ребенка в покое! Зачем ты хочешь, чтобы меня считали неблагодарной? Я вовсе не желала обидеть твоего отца! Я просто сказала, что бросила дом и сына вовсе не по своей прихоти!

Отец. Это верно, господин директор. Виноват я.

 

Пауза.

 

Премьер (своим товарищам}. Ну и сцепка!

Премьерша. Да, для нас это просто готовый спек­такль!

Молодой актер. И еще какой!

Директор (живо, с интересом). Послушаем, что будет дальше! (Говоря это, он спускается по приставной лесенке в зрительный зал как бы для того, чтобы охва­тить картину в целом.)

Сын (не двигаясь с места, тихо, холодно, с ирони­ей). Вот, вот, послушайте, как он будет философство­вать! Сейчас он заговорит о демоне опыта!

Отец. Я тебе сто раз говорил, что ты просто циник и болван! (Директору.) Он издевается надо мной за то, что я сказал в свое оправдание.

Сын (презрительно). Пустая болтовня!

Отец. Почему же болтовня? Разве, когда случится горе, не приносят нам подчас облегчение самые обыкно­венные слова?

Падчерица. Особенно те, что заглушают угрызе­ния совести.

Отец. Угрызения совести? Неправда! Я не заглушал их одними словами.

Падчерица. Ну да, еще чуть-чуть — деньгами... Да, да, именно деньгами!.. Вспомните хотя бы те сто лир, которые вы предложили мне в уплату!

 

Актеры содрогаются от омерзения.

 

Сын (презрительно, сводной сестре). Вот это уже подло!

Падчерица. Подло? А сто лир в синем конверте, которые были оставлены на столике красного дерева в гостиной заведения мадам Паче? Вы знаете, господа, мадам Паче? Это из тех хозяек, которые под вывеской «Платья и пальто» завлекают таких, как мы, бедных де­вушек из порядочных семей.

Сын. Так неужели эти паршивые сто лир, которые он хотел тебе уплатить и по счастью — по счастью, за­меть! — просто не имел повода уплатить, дают тебе пра­во всех нас тиранить?

Падчерица. Но ведь ты-то знаешь, что еще не­много — и деньги были бы мои? (Хохочет.)

Мать (вмешиваясь). Как тебе не стыдно, дочка!

Падчерица (запальчиво). Чего стыдиться? Про­сто я решила отомстить. Мне и сейчас жутко вспомнить эту сцену! Представьте комнату... Здесь вешалка, там диван-кровать, зеркало, ширма, а перед окном — тот самый столик красного дерева, и на нем синий конверт с день­гами. Я вижу конверт... Стоит протянуть руку — и он мой... Отвернитесь, синьоры, ведь я почти голая!.. Те­перь уж я не краснею — краснеет он... (Показывает пальцем на Отца.) Но тогда, уверяю вас, он был бледен, как мертвец. (Директору.) Даю вам слово!

Директор. Ничего не понимаю!

Отец. Еще бы! Когда на вас обрушиваются со всех сторон! Прикажите им замолчать, дайте я скажу... На их наскоки я отвечать не буду...

Падчерица. Нечего тут рассказывать, нечего!

Отец. Да не рассказывать, а просто кое-что пояснить!

Падчерица. На свой лад, конечно!

 

Директор выходит на сцену, чтобы навести порядок.

 

Отец. Но ведь если все зло отсюда! В словах-то именно все зло и есть! В каждом из нас — целый мир, и в каждом — этот мир свой, особенный. Как же мы мо­жем понять друг друга, господа, если в свои слова я вкладываю только то, что заключено во мне, а собесед­ник мой улавливает в них лишь то, что согласно с его собственным миром? Мы только думаем, что друг друга понимаем, а на деле нам никогда не столковаться! Вот, к примеру, моя жалость к этой женщине (показывает на Мать) была понята ею как жестокость.

Мать. Но ведь ты же прогнал меня!

Отец. Вы слышите? Прогнал! Ей кажется, что я ее прогнал!

Мать. Говорить-то ты умеешь, а я нет... Но раз ты на мне женился... уж почему не знаю!.. Была я бед­ная, забитая...

Отец. Вот потому-то я и женился! Твоя забитость трогала меня, я верил... (При виде отрицательных же­стов Матери замолкает, в отчаянии разводит руками и, видя никчемность своих попыток убедить ее, Директору.) Вот видите! Она не согласна! Ведь это ужасно, гос­подин директор, право, ужасно, когда... (Постукивает себя по лбу.) Тут пусто!.. Сердце! Ну да, конечно, для детей! Но ведь когда тут пусто — поневоле впадешь в отчаяние!

Падчерица. А может, ты скажешь этим госпо­дам, что дал нам твой светлый ум?

Отец. О, если б можно было предугадать все зло, которым так часто оборачиваются наши благие намере­ния!

 

В этот момент Премьерша, которая мучается ревностью при виде заигрываний Премьера с Падчерицей, выступает вперед и спра­шивает Директора.

 

Премьерша. Простите, господин директор, мы будем продолжать репетицию?

Директор. Да, да! Конечно! Дайте только дослу­шать!

Молодой актер. Удивительный случай!

Молодая актриса. Поразительный!

Премьерша. Конечно, для тех, кто проявляет к нему особый интерес! (Бросает многозначительный взгляд на Премьера.)

Директор (Отцу). Объясните все толком. (Садит­ся.)

Отец. Пожалуйста. Видите ли, был при мне секре­тарем человек, преданный своему делу, тихий, порядоч­ный. С ней он мигом и во всем решительно находил об­щий язык... (Показывает на Мать.) Боже упаси вас по­думать что-нибудь такое... Был он скромен, покорен и чист душой, совсем как она... Оба они были не толь­ко неспособны сделать что-либо дурное, но даже помыс­лить о дурном!

Падчерица. Зато он не только помыслил за них (показывает на Отца)... но и сделал!

Отец. Неправда! Я желал им добра... ну и себе то­же, сознаюсь. Но ведь дело дошло так далеко, господин директор, что я слова не мог сказать ни тому, ни дру­гому без того, чтобы они тут же понимающе не перегля­нулись... не посмотрели вопросительно друг на друга, будто спрашивая, как отнестись к моим словам, как бы не задеть моего самолюбия. Это, как вы понимаете, бе­сило меня, и порой я просто приходил в отчаяние.

Директор. А почему вы не выставили за дверь этого вашего секретаря?

Отец. Легко сказать — выставить! Я и выставил его! Но тогда эта несчастная женщина совсем потеряла рассудок и бродила по дому, словно понурая собака, по­добранная на улице из жалости.

Мать. Еще бы, если...

Отец (мигом повернувшись к ней, как бы желая предупредить ее слова). Все дело в сыне? Не правда ли?

Мать. Сначала, господин директор, он отобрал у меня сына!

Отец. Но вовсе не из желания причинить ей боль. Я хотел, чтобы он рос здоровый и сильный духом, побли­же к земле!

Падчерица (показывая на Сына, иронически). Оно и видно!

Отец (поспешно). Ах, значит, я виноват и в том, что он вырос таким? Я отдал его кормилице, в деревню... Жена хотя и из простых, но сама кормить не могла. К деревне, знаете ли, у меня какая-то особая тяга... Быть может, это заскок, но что поделаешь? Я всегда возлагал проклятые надежды на здоровую простую мо­раль...

 

При этих словах Падчерица заливается громким смехом.

 

Заставьте ее замолчать! В конце концов, так же нельзя!

Директор. Замолчите! Не мешайте слушать, черт возьми!

 

Окрик Директора заставил ее умолкнуть. Она так и застыла с усмешкой на лице, далекая, словно ушедшая в себя. Директор спускается в зрительный зал, чтобы взглядом охватить всю сцену.

 

Отец. Больше я не мог видеть подле себя эту жен­щину. (Показывает на Мать.) Но, верьте, не столько из-за мертвящей пустоты, которая царила в доме, сколь­ко из сострадания, искреннего сострадания к ней...

Мать. Потому-то ты и прогнал меня...

Отец. ...и к этому человеку! Я дал денег... я дол­жен был избавить ее от себя!

Мать. И избавиться от меня!

Отец. Ну что же... отчасти! А в результате — лишь одна беда. Я старался сделать как можно лучше... и лучше для нее, чем для себя, клянусь вам! (Скрещивает руки на груди; Матери.) Я не терял тебя из виду до тех пор, пока тот, другой, не увез тебя куда-то дале­ко, глупо приревновав меня. Верьте мне, господин ди­ректор, что интерес, который я проявлял к новой семье моей жены, был самым бескорыстным. Я с такой не­жностью следил за тем, как подрастают ее новые дети! Даже она это подтвердит! (Делает жест в сторону Пад­черицы.)

Падчерица. Ну как же! Я была еще малюткой — косы до пят, панталончики длиннее юбки — вот такой маленькой, — а он, помню, все поджидал меня у школы. Все ходил смотреть, как я подрастаю...

Отец. К чему эти гадкие намеки? Это же просто подло!

Падчерица. Почему же?

Отец. Подло! Подло! (Директору, как бы, пытаясь что-то объяснить.) Мой дом, господин директор, когда она ушла (показывает на Мать), сразу мне опостылел. Как ни было с ней тяжело, а все не так одиноко! Я ме­тался по комнатам, как зверь в клетке. Когда этот субъект (показывает на Сына) был привезен из дерев­ни от своей кормилицы, он показался мне совсем чу­жим. Рос он без матери, как-то в стороне, и между на­ми не было никакой близости. И вот тогда-то — как ни странно, господин директор, — сперва я заинтересовался, а потом мало-помалу и привязался к новой семье моей жены, в появлении которой, как вы понимаете, отчасти я был повинен; мысли о ней заполняли образовавшуюся пустоту. У меня явилась настоящая потребность знать, что там, в этой маленькой семье, занятой милыми житей­скими заботами и такой далекой от сложности моих ду­шевных переживаний, все благополучно. И вот, желая убедиться, я и ходил смотреть на этого ребенка к две­рям школы.

Падчерица. Он ходил за мной по пятам, дорогой улыбался, а когда я подходила к дому, махал мне ру­кой — вот так! Я отвечала ему сердитым взглядом. Ведь я даже не знала, кто он такой. Дома я рассказала обо всем маме. Видно, она сразу поняла, кто это.

 

Мать утвердительно кивает головой.

 

Несколько дней она не пускала меня в школу. Когда же я снова пошла, то увидела его у дверей — это было смешно, — он стоял с большим бумажным пакетом в ру­ках. Подойдя, он приласкал меня и вытащил из пакета большую соломенную шляпу, украшенную майскими ро­зочками, какие носят во Флоренции... Это был его по­дарок!

Директор. Но, сударыня, это же домашние вос­поминания, а не...

Сын (презрительно). Дешевая литература!

Отец. Какая там литература! Это сама жизнь, гос­подин директор!

Директор. Пусть жизнь! Но ведь на сцене такое не представишь!

Отец. Согласен. Это только еще предыстория! Я во­все не требую, чтобы вы ее изображали. С тех пор про­шло много времени. Как видите (показывает на Пад­черицу), она уже не та девочка с косами до пят...

Падчерица. ...и в панталончиках, торчащих из-под юбки!

Отец. Драма только сейчас начнется, господин ди­ректор! Драма невиданная, неслыханная, потрясающая!

Падчерица (прерывает его и гордо выступает вперед). Когда умер отец...

Отец (прерывает Падчерицу). ...наступила полная нищета! Они вернулись сюда, даже не известив меня. И все по ее глупости. (Показывает на Мать.) Правда, она и писать-то почти не умеет, но ведь могла же она попросить дочь или этого парнишку написать мне, что они терпят нужду!

Мать. А как я могла догадаться, господин дирек­тор, что им владеют такие благородные чувства?

Отец. В этом-то и заключалась твоя всегдашняя ошибка — ты никогда не умела угадывать истинные мои чувства!

Мать. После стольких лет разлуки и всего, что между нами произошло...

Отец. А разве я виноват, что этот достойный че­ловек увез вас куда-то к черту на рога? (Директору.) Там он, кажется, нашел какую-то работу. И понятно, что со временем — ведь я не видел их несколько лет — мой интерес к ним стал ослабевать. Драма, господин директор, разыгралась молниеносно и совершенно  не­предвиденно, когда они вернулись... в тот день, когда я поддался влечению своей еще не угасшей плоти... Ах, какое это несчастье для одинокого мужчины, который не хочет идти на случайные связи... для мужчины, ко­торый еще не так стар, чтобы обходиться без женщин, и не так молод, чтобы гоняться за ними без стыда и за­зрения совести!.. Несчастье? Да что несчастье! Ужас, настоящий ужас! Ведь ни одна женщина уже не может подарить тебе свою любовь. Как только ты это понял — смирись... Но увы, господин директор, на людях-то мы все стараемся поддержать внешнее достоинство, а вот оставшись наедине с самим собой, охотно признаемся в самых сокровенных своих влечениях... Мы уступаем искушению... и как часто лишь для того, чтобы тут же, словно спохватившись, вновь напялить маску невозмути­мого достоинства, глухую, как надгробье, только бы по­хоронить под ней следы и самую память о своем позоре. Так поступают все! Но не всем хватает мужества при­знаться в этом!

Падчерица. А делать так всем хватает!

Отец. Всем без исключения! Но только тайком! Вот почему требуется столько мужества признаться в этом! Стоит кому-нибудь из нас признаться — и конец! Его сейчас же прозовут циником. И это несправедливо, гос­подин директор. Такой человек ничуть не хуже других; даже, наоборот, гораздо лучше, потому что он не боится выставить на общее обозрение свою сокровенную жи­вотную сущность, при виде которой люди жмурятся и стыдливо отводят глаза. Ну вроде как женщина, — впро­чем, вы сами знаете, как поступает женщина. Она смот­рит на вас призывно, словно поддразнивая... Как только вы сжали ее в своих объятиях, она закрывает глаза. Это и есть знак согласия, знак, который говорит муж­чине: «Я ничего не вижу, закрой и ты глаза!»

Падчерица. А когда женщина не закрывает глаза? Когда она не ощущает необходимости таиться от самой себя, когда, напротив, она смотрит сухими, неза­мутненными глазами и видит, как краснеет мужчина, который теряет голову, не испытывая при этом никакой любви? Ах, какая мерзость все эти ваши умствования, вся эта философия, которая обнажает скотское нутро и к тому же еще оправдывает!.. Противно слушать! Когда сама бываешь вынуждена «упростить» жизнь та­ким животным способом, растоптать все человеческое, что есть в тебе: свои чистые помыслы, чувства, идеалы, долг, стыдливость, целомудрие — ничто не  вызывает большего отвращения, чем подобные излияния: все это крокодиловы слезы!

Директор. Вернемся к фактам, господа! Доволь­но рассуждений!

Отец. Правильно, господин директор. Но ведь фак­ты подобны мешкам — если они пусты, они не могут сто­ять. Чтобы факт стоял па ногах, нужно прежде всего напитать его разумом и чувствами, которые дали ему жизнь. Как мог я предполагать, что, вернувшись после смерти этого человека сюда, ей (показывает на Мать), чтобы прокормить семью, придется просить работу имен­но у этой самой... мадам Паче!

Падчерица. Ох и тонкая бестия эта мадам Па­че! Как будто обслуживает женщин высшего круга, но при этом выходит так, что клиентки сами работают на нее... О женщинах попроще я уж не говорю, на них она здорово наживается!

Мать. Поверьте, господин директор, мне даже на секунду в голову не приходило, что эта мегера дает мне работу только потому, что ей приглянулась моя дочь...

Падчерица. Бедная мама! Знаете, что делала ма­дам Паче, когда я приносила ей мамину работу? Она пе­ремеряла материал, говорила, что он испорчен, — и вычи­тала из маминых денег. Сами понимаете, расплачивать­ся приходилось мне, а бедняжка верила, будто жертвует собой ради меня и этих крошек, просиживая ночи на­пролет над платьями для мадам Паче!

 

Присутствующие на сцене актеры громко негодуют и делают возмущенные жесты.

 

Директор (нетерпеливо). И там-то в один прек­расный день вы встретили...

Падчерица (указывая на Отца). ...его! Еще бы, старый клиент! Вот посмотрите, какая это будет сцена! Потрясающая!

Отец. Приход ее матери...

Падчерица (перебивая, с ехидством),   ...столь своевременный!

Отец (повышая голос до крика). Именно! По счастью, все разъяснилось вовремя! Я тут же забрал их всех к себе! Но представьте мое теперешнее положе­ние — я не могу ей даже в глаза смотреть, а она... са­ми видите, как она держится!

Падчерица. Поразительный тип! Неужели, гос­подин директор, можно после «того, что произошло», тре­бовать, чтобы я прикидывалась скромной, добродетель­ной девицей, воспитанной в согласии с его проклятыми идеями «простой здоровой морали»?

Отец. Для меня смысл всей этой драмы в том, что каждый из нас напрасно воображает себя «одним», не­изменно единым, цельным, в то время как в нас «сто», «тысяча» и больше видимостей... словом, столько, сколь­ко их в нас заложено. В каждом из нас сидит способ­ность с одним быть одним, с другим — другим! А при этом мы тешим себя иллюзией, что остаемся одними и теми же для всех, что сохраняем свое «единое нутро» во всех наших проявлениях! Совершеннейшая чепуха! Мы сами подчас ловим себя на том, как вдруг, в каком-то нашем акте, мы словно оказываемся подвешенными на крючок; и только тогда понимаем, что в этом акте выра­зилась отнюдь не вся наша суть и что было бы вопию­щей несправедливостью судить о нас лишь по нему... в этот момент нам кажется, будто нас выставили у по­зорного столба пожизненно, будто вся наша жизнь выразилась в одном этом мгновении! Теперь вам понятно коварство этой девицы? Она застала меня в месте, в ко­тором ей не следовало меня встречать, в виде, в каком я не должен был ей являться; и она хочет закрепить за мной образ, который мне несвойствен, образ, который принадлежал мне в отношениях с ней только мимолет­но, в позорную минуту моей жизни! Вот это-то, господа, я и переживаю особенно тяжело. И вы убедитесь в том, что именно это обстоятельство придаст нашей драме настоящий размах. Однако нужно выяснить положение и других персонажей, например его... (Показывает на Сына.)

Сын (брезгливо пожимая плечами). Оставь меня в покое, я-то тут при чем?

Отец. Как — при чем?

Сын. Ни при чем и не хочу быть при чем, потому что в вашей компании мне делать нечего!

Падчерица. Мы для него слишком грубы! Поду­маешь, возвышенное создание! Как вы могли заметить, господин директор, всякий раз, когда я взглядываю на него, он отводит глаза! Он ведь знает то зло, которое мне причинил.

Сын (посмотрев краем глаз на нее). Кто? Я?

Падчерица. Конечно, ты, а кто же еще? Кому я обязана, дорогой мой, тем, что оказалась на панели?

 

Актеры в ужасе вздрагивают.

 

Разве не из-за тебя нет у нас в доме ни согласия, ни даже обычной теплоты и доброжелательства? Мы все вы­глядим какими-то втирушами, которые самочинно ворва­лись в царство твоей «законности»! Мне бы хотелось, господин директор, чтобы вы поприсутствовали при ка­кой-нибудь сценке «с глазу на глаз» между мной и им! Он утверждает, будто всех в доме тираню я! Но именно его поведение заставило меня решиться! Иначе я не вошла бы в этот дом на правах хозяйки! Ведь у нас есть мать, его родная мать, с которой он не хочет счи­таться!

Сын (медленно выступая вперед). Против меня у них у всех хорошие карты, потому им так легко играть. Но представьте себе сына, который спокойно живет в отчем доме, как вдруг, в один прекрасный день, он ви­дит нахальную девицу, она спрашивает, где отец, ему ей нужно якобы сказать что-то важное; затем она загля­дывает все чаще и чаще, иногда с этой крошкой, нагло и двусмысленно разговаривает с отцом, вымогает у него деньги, словно отец должен ей эти деньги в силу каких-то обязательств...

Отец. Но у меня и в самом деле есть обязательст­ва: ведь это же ради твоей матери!

Сын. А что я об этом знаю? Когда я видел свою мать? Когда мне говорили о ней? И вдруг, однажды, она является с этой (показывает на Падчерицу) и вот с этим мальчиком и девочкой и мне говорят: «Поз­накомься, это твоя мать!» По ее манерам (снова по­казывает на Падчерицу) я сразу понял, что это за пти­ца и как она сумела втереться в дом... Ах, сударь, если б вы только знали, чего я натерпелся и что пришлось мне пережить! Такое можно услышать только на исповеди... Я сам себе боюсь в этом признаться! Сло­вом, судите сами, есть ли в этой драме для меня роль? Поверьте, господин директор, что я персонаж драматур­гически «нереализованный», и в этой компании мне приходится куда как туго. Пусть оставят меня в по­кое!

Отец. Как так? Нет уж, извини! Ты должен участ­вовать именно потому, что ты таков...

Сын (в отчаянии). Ты-то откуда знаешь, каков я есть? Когда ты мной занимался?

Отец. Согласен, согласен! Но разве для театра это не интересная ситуация? Например, как ты относишь­ся ко мне, к матери, которая вернулась и видит тебя почти впервые и сразу таким большим, не узнает тебя, но знает, что ты ее сын... (Указывает Директору паль­цем на Мать.) Смотрите, она плачет!

Падчерица (в ярости топает ногой). Как пос­ледняя дура!

Отец (показывает Директору на Падчерицу). Она его не выносит! (Продолжает о Сыне.) Он говорит, что в нашей драме не играет никакой роли, а на самом деле он-то и есть главная ее пружина! Взгляните на этого крошку, который так испуганно жмется к матери... Ведь это все из-за него! Быть может, самое тяжкое положе­ние именно у этого крошки! Он чувствует себя несчаст­нее всех нас; он чувствует смертельную обиду, что при­нят в этом доме лишь из сострадания... (Доверитель­ным тоном.) Поразительно похож на отца! Такой же униженный, как и он; слова не вымолвит...

Директор. Признаться, это не находка для вашей драмы. Вы не представляете, как чертовски мешают на сцене дети!

Отец. Этот не будет вам долго морочить голову! И эта девочка тоже. Она первая исчезнет со сцены...

Директор. Отлично! Уверяю вас, что все безум­но интересно! Чувствую, что здесь есть что-то от насто­ящей драмы!

Падчерица (вмешиваясь в разговор). Еще бы! С таким персонажем, как я!..

Отец (жестом прогоняя ее, взволнованный словами Директора). Тише, ты!

Директор (как бы не замечая этой сценки, про­должает). Очень все оригинально...

Отец. В высшей степени оригинально!

Директор. Однако у вас, должно быть, много му­жества, если вы так вот прямо решились явиться сюда на сцену...

Отец. Господин директор поймет и извинит нас: люди, подобные нам, рожденные для сцены...

Директор. Вы актеры-любители?

Отец. Нет, я просто говорю, что мы рождены для сцены, потому что...

Директор. Оставьте, вы же играли!

Отец. Да нет, сударь: лишь в той мере, в какой каждый из нас играет отведенную ему в жизни роль... или роль, которую ему отводят другие... Все дело в страсти, и, как всякая страсть — стоит ей воспламенить­ся, — она принимает театральный характер!..

Директор. Ну это бог с ним! Однако я полагаю, вы поймете, что без автора... Послушайте, я могу вас на­править к...

Отец. Да нет, вы будете нашим автором!

Директор. Я?

Отец. Да, да, вы! Почему же нет?

Директор. Потому, что я еще никогда не выступал в роли автора!

Отец. А почему бы вам не попробовать? Ведь дело-то пустяковое! Кто только не берется за него! Задача ваша куда как упрощается благодаря тому, что мы все живы и находимся здесь, перед вами...

Директор. Но ведь этого мало!

Отец. Как — мало? Вы увидите, как драма будет оживать прямо на ваших глазах...

Директор. Да, но ведь ее нужно еще и написать!

Отец. Не написать, а просто-напросто записать то, что мы будем говорить, сцену за сценой. А впрочем, можно даже набросать сценарий и попробовать его сы­грать.

Директор (сдавшись, выходит на авансцену). Эх... почти уломали... Если так, разве что в шутку... Может, и впрямь попробовать...

Отец. Ну конечно, господин директор! Вот увидите, какие сцены у нас пойдут! Я вам помогу!

Директор. Пожалуй, мне не устоять... Сдаюсь. Что ж, попробуем... Идемте в мой кабинет! (Актерам.) Можете  отдохнуть, но прошу не расходиться. Через пятнадцать-двадцать минут будьте снова на сцене. (Отцу.) Посмотрим, попробуем... Может, и в самом деле получится что-нибудь необыкновенное...

Отец. Наверняка! Вам не кажется, что лучше за­хватить и их с собой? (Показывает на своих спутников.)

Директор. Да, да! Идемте с нами! (Направляется в свой кабинет, затем возвращается и говорит актерам.) Еще раз повторяю, прошу быть точными! Ровно через пятнадцать минут...

 

Директор и шестеро персонажей скрываются за ку­лисами. Актеры остаются на сцене,

вид у них растерянный, они в недоумении смотрят друг на друга.

 

Премьер. Это он серьезно? Что он хочет делать?

Молодой актер. Какая-то чепуха!

Третий актер. Он хочет сымпровизировать дра­му так, с налету?

Молодой актер. Словно это комедия дель арте.

Премьерша. Если он воображает, что может так шутить со мной...

Молодая актриса. Я тоже не намерена сносить подобные шутки!

Четвертый актер (имея в виду персонажей). Хотел бы я знать, кто это такие?

Третий актер. То есть как — кто? Сумасшедшие или чудаки!

Молодой  актер. Неужели директор будет их слушать?

Молодая актриса. А все тщеславие! Видите ли, автором захотелось сделаться...

Премьер. Неслыханно! Если театр превратится в подобный балаган...

Пятый актер. Нет, как хотите, а это забавно!

Третий актер. А в общем, посмотрим, что из этого получится.

 

Так, переговариваясь между собой, актеры уходят со сцены. Часть из них скрывается в дверях в глубине сцены, часть расходится по своим уборным. Занавес не опускается. Спектакль прерывается минут на двадцать.

 

* * *

 

Звонки возвещают продолжение репетиции. На сцену, из-за ку­лис и из зрительного зала, начинают стекаться актеры и слу­жащие театра: Заведующий сценой, Главный машинист, Суфлер, Бутафор. Точно по звонку на

сцену выходит Директор в сопровождении шести персонажей.

 

Директор. Итак, господа, все собрались? Внима­ние, начинаем! Машинист!

Машинист. Здесь!

Директор. Сцену салона... Пока хватит одного задника с дверью. Прошу побыстрее!

 

Машинист уходит выполнять распоряжение. Директор услав­ливается с Заведующим сценой, Бутафором, Суфлером и актера­ми по поводу необходимых мизансцен.

 

(Бутафору.) Узнайте, нет ли на складе дивана.

Бутафор. Есть, зеленого цвета.

Падчерица. Только не зеленого! Диван там был желтый, плюшевый, в цветах, просторный и на редкость удобный.

Бутафор. Такого у нас нет.

Директор. Все равно! Давайте какой есть!

Падчерица. Как — все равно? Ведь это же зна­менитое ложе мадам Паче!

Директор. Для репетиции хватит и такого! Про­шу не вмешиваться! (Заведующему сценой.) Посмотрите, нет ли у нас низкого, широкого, застекленного шкафа.

Падчерица. Главное,  не забудьте столик крас­ного дерева, на котором должен лежать конверт с день­гами.

Заведующий сценой (Директору). Есть ма­ленький, с позолотой.

Директор. Подойдет.

Отец. Еще зеркало...

Падчерица. И ширму! Мне необходима ширма!

Заведующий сценой. Чего-чего, а этого доб­ра у нас полно.

Директор (Падчерице). Вероятно, и вешалки вам понадобятся?

Падчерица. Да, да! И очень много!

Директор (Заведующему сценой). Давайте все, что есть.

Заведующий сценой. Не беспокойтесь, все будет в порядке.

 

Заведующий сценой идет отдавать распоряжения. Дирек­тор продолжает разговор с Суфлером, персонажами

и актерами. Рабочие сцены вносят мебель и расставляют по указанию Директора.

 

Директор (Суфлеру). Займите свое место в буд­ке, вот вам листки; на них, сцена за сценой, набросан весь порядок действия... (Протягивает ему несколько листков бумаги.) От вас потребуется настоящий под­виг...

Суфлер. Стенографировать, что ли?

Директор (радостно). Как? Вы знаете стеногра­фию?

Суфлер. Не буду хвастаться, но со стенографи­ей я...

Директор. Великолепно! Все идет как по маслу! (Одному из рабочих сцены.) Сбегай ко мне в кабинет и возьми всю бумагу, какую найдешь!

 

Рабочий уходит и вскоре возвращается с увесистой кипой в руках. Отдает ее Суфлеру.

 

(Суфлеру.) Будете записывать все подряд, сцену за сце­ной. Постарайтесь записать реплики точно, по крайней мере самые важные! (Актерам.) Освободите место, гос­пода! Садитесь здесь (показывает на левую часть сцены) и будьте внимательны!

Премьерша. Но, позвольте, что же мы...

Директор (перебивая ее). Успокойтесь, импрови­зировать вам не придется!

Премьер. А что мы должны делать?

Директор. Ничего! Смотреть и слушать. А потом вы все получите готовые тексты ролей. Сейчас проведем черновую репетицию; репетировать будут они. (Жест в сторону персонажей.)

Отец (словно свалившись с заоблачных высот в не­разбериху сцены). Мы? Простите, как вы сказали: ре­петировать?

Директор. Ну да, вы! Вы будете репетировать, а они будут смотреть! (Жест в сторону актеров.)

Отец. Но раз мы и есть персонажи драмы...

Директор. Эк, заладил: «Персонажи, персонажи!» Поймите, друг мой, что на сцене действуют актеры, а не персонажи. А персонажи находятся там (показывает на суфлерскую будку), в шпаргалке суфлера, в тек­сте... если он, конечно, есть!

Отец. Вот видите! Текста нет, но зато вам выпала удача заполучить для сцены самых настоящих, живых персонажей...

Директор. Ах вот оно что! Я вижу, вы хотите делать все сами, с начала до конца? Хотите показаться публике?

Отец. Ну да, показаться ей такими, какие мы есть.

Директор. Смею вас уверить, что это будет пре­забавное зрелище!

Премьер. А что же в таком случае остается де­лать нам, настоящим актерам?

Директор. Уж не воображаете ли вы, что сможе­те играть на сцене? Это же курам на смех...

 

Актеры дружно хохочут.

 

Вот видите, они смеются! (Вдруг, вспомнив об одном упущении.) Кстати, мы забыли распределить роли. Правда, это пустяк, все и так ясно. (Второй актрисе.) Вы будете играть Мать!.. (Отцу.) Да, а какое мы дадим ей имя?

Отец. Амалия, господин директор.

Директор. Но ведь это имя вашей жены! Зачем же называть ее настоящим именем!

Отец. А что тут плохого? Если ее так зовут на са­мом деле... Впрочем, признаюсь, едва ли эта госпожа (жестом показывает на Вторую актрису) подходит... Ведь для меня Амалия (жест в сторону Матери) толь­ко она и никто другой! Но, сами понимаете, проти­виться... я не знаю... Просто мне начинает казаться, что в чужих устах ее слова будут звучать как-то фальшиво, иначе...

Директор. Об этом не беспокойтесь... Мы уж постараемся найти верный тон... А насчет имени — если хотите, назовем ее Амалией, а нет — подыщем другое. Остальные роли распределим так: (Молодому актеру.) Ты будешь Сыном. (Премьерше.) Вы, понятно, — Пад­черицей.

Падчерица (решение Директора кажется ей за­бавным). Как, как? Я — это вон та? (Хохочет.)

Директор (сердито). Что тут смешного?

Премьерша (возмущенно). Еще никто не позво­лял себе смеяться надо мной! Либо мне здесь будут ока­зывать подобающее уважение, либо я ухожу!

Падчерица. Простите, я ведь совсем не потому смеялась...

Директор (Падчерице). Вы должны гордиться, что вас будет играть...

Премьерша (перебивая, с иронией). ...«вон та»!

Падчерица. Честное слово, я не хотела вас оби­деть! Просто мне показалось забавным увидеть себя в вашем исполнении, вот и все. Не знаю, но... вы ведь на меня совсем не похожи!

Отец. Вот, вот... Послушайте, господин директор: наша индивидуальность...

Директор. Какая там к черту индивидуальность! Вы воображаете, что как персонажи представляете собой какую-то индивидуальность? Чепуха!

Отец. Как? Вы серьезно думаете, что у нас нет своего лица?

Директор. Конечно, нет! Ваша индивидуальность, ваше лицо, возникнет здесь, на сцене, когда актеры об­лекут вас с помощью жестов, голоса и пластики в жи­вую плоть. Мои актеры способны дать жизнь персона­жам и почище вашего! Пока — вы еще мертвы; на сцене вы заживете только благодаря актерам.

Отец. Не смею спорить, господин директор, но по­думайте только, как нестерпимо будет нам — таким, как мы есть, — видеть себя...

Директор (перебивает его). Ну, это плевое дело! Для этого существует грим!

Отец. А голос, жесты...

Директор. Довольно препираться! На сцене вы не можете быть таким, как в жизни! Здесь вас будет играть актер, и все!

Отец. Понятно, господин директор; теперь я начи­наю догадываться, почему автор, видевший нас такими, какие мы в жизни, не пожелал вывести нас на сцену. Я не хочу обидеть ваших актеров. Боже меня сохрани! Но когда я думаю, что мне придется увидеть себя в ис­полнении... уж не знаю, в чьем...

Премьер (величественно выступает вперед под смешки молодых актрис). С вашего позволения — в мо­ем!

Отец (подобострастно, вкрадчивым голосом). Я сча­стлив, сударь. (Отвешивает ему поклон.) Одним словом, когда я думаю, что каково бы ни было доброе намере­ние и искусство актера, который собирается, так ска­зать, меня «впитать»... (Старается подыскать нужное слово.)

Премьер. Гм! Гм!

 

Актеры смеются.

 

Отец. ...Образ, который он может воссоздать, даже прибегнув к гриму... фигура...

 

Актеры хохочут.

 

Вряд ли будет походить на то, каков я есть в действительности. Но даже отбросив вопрос о внешнем сходстве, актер сможет выразить свое личное представление обо мне, свое личное восприятие, — если только оно у него есть вообще, — а вовсе не то, что я представляю собой на самом деле, и не так, как я воспринимаю себя сам. И мне сдается, что люди, призванные нас судить, должны с этим считаться.

Директор. Так вы обеспокоены тем, что скажет критика? А я-то развесил уши! Пусть критика говорит, что ей угодно. Давайте лучше подумаем о том, как нам поставить пьесу! (Оглядывается кругом.) Внимание, внимание! Все готово? (Актерам и персонажам.) Займи­те свои места! Дайте взглянуть! Так. (Спускается со сцены.) Не будем терять времени! (Падчерице.) Ну как, похоже?

Падчерица. Ничего общего!

Директор. Уж не хотите ли вы, чтобы мы вы­строили здесь на сцене точную копию заведения мадам Паче? (Отцу.) Вы говорили, что на обоях были цветы?

Отец. Да, господин директор, белые обои, и на них цветы.

Директор. Ну, а у нас полосатые! Разница неве­лика. Зато с мебелью дело, кажется, в порядке! Этот столик выдвиньте вот сюда...

 

Рабочие сцены передвигают столик.

 

(Бутафору.) Раздобудьте где-нибудь конверт, хорошо бы синего цвета, и дайте его вот этому господину. (По­казывает на Отца.)

Бутафор. Конверт почтовый?

Директор. Ну да, почтовый!

Бутафор. Сию минуту! (Уходит.)

Директор. Так, начали! Первая сцена: выходит синьорина...

 

Премьерша выходит вперед.

 

Да обождите! Я говорю вот этой синьорине (показывает на Падчерицу), а вы должны смотреть, как...

Падчерица (подхватывает). ...я перевоплощаюсь.

Премьерша (с обидой в голосе). Можете, милая, не сомневаться, что, когда нужно будет, я сама сумею перевоплотиться!

Директор (схватившись за голову). Да оставьте, наконец, свои глупые пререкания! Итак, первая сце­на: синьорина и мадам Паче... А где же мадам?

Отец. Ее здесь нет.

Директор. Как же быть?

Отец. Но вообще-то она есть, она жива!

Директор. Где же она?

Отец. Разрешите! Сейчас мы все устроим. (Актри­сам.) Будьте любезны, сударыни, одолжите мне на вре­мя ваши шляпки!

Актрисы (слегка удивленные, смеются, говорят все вместе, перебивая друг друга). Что?

— Наши шляпки?

— Что он говорит?

— Зачем ему шляпки?

— Увидим!

Директор. Что вы будете делать с этими шляп­ками?

 

Актеры смеются.

 

Отец. О, ровно ничего! Просто я развешу их вот на этих вешалках. А может быть, кто-нибудь будет так любезен, что снимет и свое пальто?

Актеры (та же сцена). Еще и пальто?

— А дальше?

— Он с ума сошел!

Несколько актрис (вместе, перебивая друг друга). Зачем?

— Сперва пальто, а потом, смотришь...

Отец. Нужны только пальто и шляпки... Прошу вас, окажите мне эту услугу! Хорошо?

Актрисы (стаскивают с себя шляпки, некоторые свои пальто и со смехом развешивают их). Почему же нет?

— Вот, пожалуйста!

— Да он и впрямь шутник!

— Может, лучше развесить, как на выставке?

Отец. Лучше всего, как на выставке!

Директор. Скажите, для чего вам это понадоби­лось?

Отец. Видите ли, господин директор, может статься, что, когда мы подготовим сцену, как надо, не замедлит появиться и мадам Паче, привлеченная предметами сво­ей торговли... (Показывает на дверь в глубине сцены.) Смотрите, смотрите!

 

Дверь распахивается, на пороге появляется мадам Паче и делает несколько шагов вперед. Это жирная мегера, неохватных размеров. На голове у нее пышный шерстяной парик морковного цвета, в который вставлена огненная роза á la Кармен. Лицо густо намазано; платье — темно-красного шелка, самого невидан­ного покроя;

в одной руке она держит веер из диковинных перь­ев, в другой — зажженную сигарету. При ее появлении актеры и сам Директор опрометью, с криками ужаса, бросятся со сцены вниз по приставным лесенкам и будут бегать по проходам зри­тельного зала. Падчерица подбежит к мадам Паче со знаками всяческого подобострастия, как полагается при появлении хозяйки.

 

Падчерица (подбегая к ней). Вот она! Вот она!

Отец (радостно). Она! Я говорил вам! Вот она!

Директор (победив приступ первого страха, с возмущением). Это что еще за чертовщина?

Премьер (почти перебивая его). Где мы, наконец, находимся?

Молодой актер (тоже). Откуда взялось это чу­дище?

Молодая актриса (тоже). Где они ее прятали?

Премьерша (тоже). Что они, фокусники-иллю­зионисты?

Отец (заглушая негодующие голоса). Позвольте, позвольте! Почему во имя вульгарного правдоподобия вы хотите убить это чудо реальности, которое вызвано к жизни самой сценической ситуацией и которое имеет куда больше прав на существование, чем все вы?.. Ведь она правдивее, истиннее и достовернее, чем все вы, вме­сте взятые! Кто из ваших актрис будет играть мадам Паче? Пусть внимательно посмотрит на нее — вот она! Согласитесь с тем, что актриса, которой доведется ее играть, будет куда менее жизненно правдива! Взгляните: моя дочь мигом узнала ее! Смотрите, что сейчас произой­дет!

 

Директор и актеры опасливо возвращаются на сцену. Пока Отец и актеры обменивались репликами, сцена

между Падчерицей и мадам Паче уже началась. Но шла она пока вполголоса, совсем тихо, чего, разумеется,

на настоящей сцене быть не должно. Словом, когда актеры заняли свои места и стали следить за сценой, это

уже был тот момент, когда мадам Паче держала Падчерицу за подбородок, стараясь приподнять ей голову

и заглянуть в ли­цо. Некоторое время актеры слушали с напряжением, но, по­скольку ничего нельзя было разобрать, начался шум.

 

Директор. Ну?

Премьер. Что она говорит?

Премьерша. Ничего не разберу!

Молодой актер. Громче, громче!

Падчерица (отходит от мадам Паче, которая продолжает улыбаться, и подходит к актерам). «Громче!» Не обо всем можно говорить громко! Раньше я го­ворила громко, чтобы пристыдить его. (Показывает на Отца.) Это была месть. Но что касается мадам, то тут дело другого рода: она рискует тюрьмой!

Директор. Здорово! Отлично!.. Но в театре тре­буется, чтобы слышали все, дорогая моя! А мы на сце­не — и то ничего не разберем! Представьте себе поло­жение публики! Нужно говорить громко, отчетливо. Пой­мите, что вы ничем не рискуете! Считайте, что никого, кроме вас, на сцене нет! Вам должно казаться, будто вы одни в задней комнате ателье и никто вас не слышит.

 

Падчерица, мило улыбаясь, несколько раз делает отрицательный жест указательным пальцем.

 

Как так — нет!

Падчерица (вполголоса, таинственно). Есть не­кто, кто может услышать, если она (кивает на мадам Паче) станет говорить громко!

Директор (становясь в тупик). Еще кто-нибудь должен появиться?

 

Актеры вздрагивают в испуге.

 

Отец. Нет, господин директор. Она имеет в виду меня. Я должен находиться за дверью, в ожидании, и мадам Паче об этом знает... С вашего разрешения, я зай­му свое место за дверью... чтобы быть готовым... (На­правляется к двери.)

Директор (останавливая его). Постойте! Нужно считаться с законами театра! Прежде чем вы будете готовы...

Падчерица (прерывая Директора). Чего вы тя­нете! Я горю желанием снова пережить эту сцену! Пусть он идет быстрее, я готова!

Директор (переходя на крик). Но ведь сперва надо отработать сцену между вами и этой мадам! (Пока­зывает на мадам Паче.) Понятно?

Падчерица. Боже мой, господин директор! Она сказала мне то, что вы уже давно все знаете, господин директор... Она сказала, что мамина работа гроша ло­маного не стоит, что материал испорчен и его надо вы­кинуть на помойку и что мне нужно решиться, если я хочу, чтобы она и впредь помогала нам...

Мадам Паче (с победоносным видом, торжествен­но выступая вперед). Иначе, сеньор мой, я не могу мне позволить... я не хочу профитар... мне не угодно полу­чать выгоду из...

Директор (почти в ужасе). Как, как? Что она городит?

 

Актеры заливаются смехом.

 

Падчерица (тоже смеясь). Она испанка, госпо­дин директор, и говорит на какой-то забавной смеси...

Мадам Паче. Мне не представляется хороший тон делать смешно, что я говорю плохо ваш язык, сеньор!

Директор. Да нет, нет! Уверяю вас, сударыня! Продолжайте... это будет даже очень эффектно! Чтобы немного смягчить грубость и щекотливость ситуации, лучше ничего и не придумаешь! Продолжайте в том же духе, и все пойдет отлично!

Падчерица. Отлично! Еще бы, господин дирек­тор! Если говорить на этакой тарабарщине, то, разумеется, все может показаться веселой шуткой! Конечно, трудно удержаться от смеха, когда услышишь, как «один сеньор рамолитико» хочет «делать амур со мной». (Уда­ряет себя в грудь.) Не правда ли, мадам дуэнья?

Мадам Паче. Рамолитико, да! Старый рамолитико и такая красотка! Но мехор... лутче для тебя! Если тебе не любится он, зато научит тебя пруденсторожности!

Мать (на глазах у пришедших в замешательство актеров яростно вмешивается в эту сцену. До сих пор на нее никто не обращал внимания; теперь все пытаются удержать ее. Она срывает с головы мадам Паче парик и швыряет на пол. Это вызывает приступ всеобщего ве­селья). Ведьма! Ведьма! Убийца! Дочь моя!

Падчерица (подбегая к Матери, пытается ее ус­покоить). Успокойся,  мама! Ради бога, успокойся!

Отец (подбегает одновременно с Падчерицей). Ус­покойся, прошу тебя... сядь, посиди!

Мать. Гоните ее вон!

Падчерица (подоспевшему Директору). Маму нужно увести отсюда!

Отец (Директору). Вместе они не могут оставать­ся! Именно поэтому мадам не было с нами, когда мы пришли сюда!.. Если они будут вместе, развязка, как вы понимаете, наступит моментально, и все действие по­летит к черту!

Директор. Ничего! Ничего! Для чернового про­гона и так не плохо! Потом я склею все эти разорванные сценки. (Усаживает Мать на прежнее место.) Возь­мите себя в руки, сударыня, успокойтесь, сидите тихо!

 

Падчерица, снова вышедшая на середину сцены, обращается к мадам Паче.

 

Падчерица. Продолжим, мадам...

Мадам Паче (обиженно). Ах, но! Мильон благо­дарностей! Я ни шагу, пока на сцене твоя мадре!

Падчерица. Пошли дальше! Пусть входит «сень­ор рамолитико, который хочет делать амур со мной!» (Повелительно.) Эта сцена должна быть сыграна... Да­вайте, давайте! (К мадам Паче.) Вы свободны, можете идти!

Мадам Паче. Я ушел, ушел... ушел совсем... (Подняв с полу парик и гордо взглянув на Актеров, в ярости покидает сцену.)

 

Актеры провожают ее смешками и шутливыми аплодисментами.

 

Падчерица (Отцу). Входите, входите же! Что вы там крутитесь? Сделайте вид, будто входите! Вот так! Я стою здесь, скромно опустив голову... Говорите! Гово­рите так, будто видите меня впервые: «Добрый день, синьорина...».

Директор (поднявшись со своего места). Скажите, кто ведет репетицию, вы или я? (Отцу, который обал­дело смотрит на него.) Делайте то, что вам говорят: при­готовьтесь к своему выходу.

 

Отец, покорно, как лунатик, выполняет указание. Он очень бле­ден, но, захваченный реальностью своего перевоплощения, улы­бается, словно не подозревая надвигающейся на него драмы. Ак­теры напряженно

следят за сценой.

 

(Тихой скороговоркой, Суфлеру.) Приготовьтесь записать, все, слово в слово!

 

Сцена.

 

Отец (выходя на середину сцены, совершенно но­вым, неузнаваемым голосом). Добрый день, синьорина!

Падчерица (с потупленным взором, с трудом превозмогая отвращение). Здравствуйте.

Отец (пытается заглянуть под  шляпку, которая почти совсем скрывает лицо синьорины. При виде ее мо­лодости не может удержаться от восклицания, которое одновременно выражает и радостное предвкушение и не­которую боязнь возможной неудачи). А... что... скажите, вы здесь не в первый раз? Верно?

Падчерица (не меняя позы). Нет, сударь.

Отец. Вы уже бывали тут? (Как бы в ответ на ут­вердительный знак головой, который делает Падчерица.) И много раз? (Некоторое время ожидает ответа, снова заглядывает ей под шляпку и улыбается.) Так почему же?.. Вы не должны быть так суровы... Разрешите снять шляпку?

Падчерица (поспешно, как бы предупреждая его, не в силах сдержать отвращение). Спасибо, сударь, я сама! (Судорожным движением снимает шляпу.)

 

Мать, которая присутствует при этой сцене, равно как и Сын и двое других детей, сидящих в противоположной стороне рядом с актерами, чувствует себя как на иголках. Она следит за сценой между Отцом и Падчерицей, и на ее лице сменяются поочередно выражения то боли, то гнева, то страха, то презрения. Она то прячет лицо,

то испускает стоны.

 

Мать. О боже, боже, боже!

Отец (услышав стон Матери, словно каменеет, за­тем берет себя в руки и продолжает в прежнем тоне). Разрешите вашу шляпку, я сам повешу. (Берет у нее из рук шляпку.) На такой прелестной маленькой головке хотелось бы видеть шляпку понаряднее... Хотите, мы сейчас выберем любую из тех, что тут развешаны? Не хотите?

Молодая актриса (выступающая на ролях инженю). Тут нужен глаз да глаз! А то плакали наши шляпки!

Директор (свирепея). Тише, черт вас побери... Бросьте свои дурацкие остроты! Вы же на сцене! (Пад­черице.) Продолжайте, прошу вас, синьорина!

Падчерица (продолжая сцену).  Нет, спасибо, сударь.

Отец. Не отказывайтесь, прошу вас... Не обижайте меня... Смотрите, какие красивые! И потом, мадам Паче будет приятно. Она ведь нарочно их тут держит!

Падчерица. Спасибо, сударь, но мне они ни к чему, ведь я даже не смогу надеть...

Отец. Вы думаете, что скажут дома, когда вы при­дете в новой шляпке? Какие пустяки! Знаете, что нужно сказать?..

Падчерица (не в силах сдержаться). Ах, совсем не в этом дело, сударь! Я не смогу ее носить, потому что... Неужели вы не видите! (Показывает на свое чер­ное платье.)

Отец. Ах, вы носите траур! Простите! Теперь я ви­жу и прошу извинить меня! Верьте, что я очень вам со­чувствую.

Падчерица (героическим усилием подавляет в се­бе гнев и отвращение). Это я, сударь, должна благода­рить вас за внимание... Но вам-то вовсе ни к чему стра­дать и огорчаться. Не обращайте на мои слова внима­ния... Ведь и мне лучше (пытается выдавить улыбку) пореже вспоминать об этом своем наряде. (Показывает на траурное платье.)

Директор (прервав сцену, выходит на подмостки и кричит Суфлеру). Подождите, подождите записывать! Не надо последней реплики! (Отцу и Падчерице.). Отлично! Просто замечательно! (Только Отцу.) Дальше дейст­вуйте так, как мы условились! (Актерам.) Правда, прелестная сценка с предложением шляпки?

Падчерица. А вот сейчас будет самая сильная! Почему мы не продолжаем?

Директор. Наберитесь терпения! (Актерам.) Конечно, эту сцену придется трактовать с несколько большей легкостью...

Премьер. ...изяществом.

Премьерша. Нет, так, конечно, нельзя! (Премь­еру.) Хотите, попробуем?

Премьер. Если желаете... Сейчас мой выход! (Уходит в глубину сцены, за двери.)

Директор (Премьерше). Так, хорошо! Сцена меж­ду вами и мадам Паче прошла... Потом я ее отработаю и запишу. Стойте! Куда вы?

Премьерша. Одну минуту! Я только надену шля­пу... (Снимает свою шляпу с вешалки.)

Директор. Замечательно! Голову вниз — и ждите!

Падчерица (смешливо). Но как же без черного платья?

Премьерша. У меня будет черное платье еще получше вашего!

Директор (Падчерице). Прошу помолчать! Лучше внимательно следите! Это вам полезно! (Ударяет в ла­доши.) Раз, два, три! Выход! (Спускается в зрительный зал, чтобы охватить взглядом целое.)

 

Дверь открывается и появляется Премьер. У него развязный, самоуверенный вид старого ловеласа. Исполнение этой сцены актерами с первых же реплик будет совершенно отличным от того, что мы только что видели, но без малейшего намека на па­родию. Все гораздо приглаженнее, внешне красивее. Как и следо­вало ожидать, Падчерица и Отец совершенно неузнаваемы в ис­полнении Премьера и Премьерши; и, хотя оба они

произносят те же самые слова, слова эти звучат иначе, сопровождаются дру­гими жестами, другими

улыбками, другим удивлением и дру­гим страданием. Вся сцена будет идти под четкий аккомпанемент

голоса Суфлера.

 

Премьер. «Добрый день, синьорина...»

Отец (не в силах сдержаться). Совсем не так!

 

Падчерица при виде выхода Премьера не может удержаться от смеха.

 

Директор (обозлившись). Да замолчите же нако­нец! Будет вам! Так мы никогда не сдвинемся с места!

Падчерица (уходя с просцениума). Простите, но я не могла сдержаться, господин директор! Синьорина (показывает на Премьершу) стоит молча, неподвижно, как ей полагается, но если бы я очутилась сейчас на ее месте, то, уверяю вас, услышав «добрый день, синьори­на», сказанное с такой интонацией и с такими жестами, я бы лопнула от смеха!

Отец (вмешиваясь в разговор). Да, выражение лица и интонация...

Директор. Какого лица? Какой интонации? Отой­дите в сторону и не мешайте репетировать!

Премьер (выходя вперед). Поскольку я должен играть старика, попавшего в дом сомнительной репута­ции...

Директор. Да не обращайте вы на них внимания! Давайте лучше повторим! Все было превосходно! (Ждет повторения.) Ну...

Премьер. «Добрый день, синьорина...»

Премьерша. «Здравствуйте...».

Премьер (копируя жест Отца, заглядывает под шляпку, но только выражая при этом, строго последова­тельно, сначала радостное предвкушение, потом боязнь возможной неудачи). «А что... скажите, вы здесь не в первый раз, наверно?..»

Отец (не в силах удержаться от поправки). Не «на­верно», а «верно»!

Директор. «Верно» требует несколько иной инто­нации.

Премьер (показывая на суфлерскую будку). А мне послышалось «наверно»!

Директор. А, подумаешь, разница — «верно» или «наверно». Продолжайте! Только не надо так нажимать... Сейчас я сам покажу... (Подымается на сцену и показы­вает «выход Отца».) «Добрый день, синьорина...»

Премьерша. «Здравствуйте».

Директор. «А... скажите...»  (Поворачивается к Премьеру для того, чтобы пояснить ему, как он должен себя вести, заглядывая под шляпку Премьерши.) Вы должны выразить удивление... страх, радость... (Премь­ерше.) «Вы здесь не в первый раз? Верно? (Делает Премьеру экспрессивный знак рукой.) Теперь понятно? (Премьерше.) Вы отвечаете: «Нет, сударь». (Снова Премьеру.) В общем, пластики больше, пластики! (Ухо­дит с подмостков.)

Премьерша. «Нет, сударь...»

Премьер. «Вы уже бывали тут? И много раз?»

Директор. Да нет же! Дайте сначала ей (показы­вает на Премьершу) сделать утвердительный знак. «Вы уже бывали тут?»

 

Премьерша слегка приподнимает голову и, скорбно закатив глаза, по знаку Директора,

два раза как бы с отвращением, кивает головой.

 

Падчерица (не в силах сдержаться, заливается смехом). Боже мой! (Поспешно прикрывает рот ладонью.)

Директор (быстро поворачивается к ней). Это еще что?

Падчерица (торопливо). Ничего, ничего!

Директор (Премьеру). Давайте дальше! Чего вы медлите?

Премьер. «И много раз? Так почему же?.. Вы не должны быть так суровы... Разрешите снять шляпку?»

 

Премьер произносит эту последнюю реплику с такой интонацией и сопровождает ее таким жестом, что Падчерица, все еще прикрывавшая рот ладонью, при всем желании не выдерживает и начинает

оглушительно смеяться.

 

Премьерша (возмущенная до глубины души, воз­вращается на свое место). Нет, я решительно не намере­на служить посмешищем для этой девчонки!

Премьер. И я тоже! Довольно!

Директор (набрасываясь на Падчерицу). Долго это будет продолжаться?

Падчерица. Простите меня!.. Я больше...

Директор. Вы просто невоспитанная, самоуверен­ная девчонка!

Отец (пытаясь вмешаться). Правда, господин ди­ректор, сущая правда, но все-таки постарайтесь про­стить ее...

Директор (возвращаясь на сцену). Это здесь не поможет. Ведь это, наконец, просто неприлично!

Отец. Верно, господин директор, но согласитесь, что то странное впечатление, которое производит на нас...

Директор. Странное? Что же тут странного?

Отец. Конечно; господин директор, актеры ваши мне нравятся... Вот, например, хотя бы тот господин... (Показывает на Премьера.) Или эта госпожа... (Пока­зывает на Премьершу.) Но сознайтесь: право же, это не мы...

Директор. Чудак! Зачем же им быть «вами», ес­ли они актеры?

Отец. Именно потому, что они актеры! И оба хоро­шо играют наши роли. Но нам-то кажется, что у них получается нечто совсем другое...

Директор. Так что же у них получается?

Отец. То, что... принадлежит лично им, а вовсе не нам.

Директор. Иначе невозможно! Я вам уже сказал!

Отец. Понимаю, понимаю...

Директор. Ну, значит, на этом мы и покончим! (Актерам.) Продолжим наши репетиции без них. Репе­тировать в присутствии автора — всегда такая мука! Всегда-то они недовольны! (Отцу и Падчерице.) А сей­час давайте продолжать с вами! Только на этот раз про­шу без смешков.

Падчерица. О, мне совсем не до смеха! Наста­ет самая сильная для меня сцена... Будьте спокойны!

Директор. Значит, после реплики: «Прошу, не обращайте на мои слова внимания... ведь я тоже!» (От­цу.) Вы поспешно говорите: «Понимаю, понимаю» — и тут же спрашиваете...

Падчерица (перебивая Директора). О чем он спрашивает?

Директор. О причине вашего траура!

Падчерица. Э, нет, господин директор! Вы зна­ете, что он ответил, когда я попросила не обращать вни­мания на мое траурное платье? Он ответил: «Чудесно! Ну так снимите его скорее!»

Директор. Потрясающе! Вы что, хотите, чтобы зрительный зал пришел в негодование?

Падчерица. Но ведь это правда!

Директор. Бросьте вы свою правду! Вы в театре! И правда здесь хороша только до известного предела!

Падчерица. А что вы предлагаете?

Директор. Увидите, увидите! Предоставьте это дело мне!

Падчерица. Нет, господин директор! Весь этот наворот грязных и постыдных фактов, сделавших меня «такой», какая я есть теперь, я не позволю заменить сентиментально-романтичной сценкой: он спрашивает о причине траура, а я, всхлипывая и утирая слезы, рас­сказываю ему о недавней кончине дорогого папочки! Нет, нет и нет! Нужно, чтобы он сказал все так, как было на самом деле: «Чудесно! Ну, так снимите его скорее!» А я с щемящей болью в сердце от недавно пережитой утраты пошла, видите, туда... за ширму, и вот этими са­мыми пальцами, которые и теперь еще дрожат от стыда и отвращения, расстегнула корсаж, юбку...

Директор (хватаясь за голову). Ради бога! По­думайте, что вы говорите?

Падчерица (в исступлении). Правду! Самую не­прикрытую правду, господин директор!

Директор. Да я... я и не отрицаю, что это прав­да... мне понятно ваше отвращение; но согласитесь, что на сцене все это решительно невозможно!

Падчерица. Невозможно? Ну что ж, тогда про­стите, я отказываюсь играть!

Директор. Да нет, видите ли...

Падчерица. Отказываюсь, отказываюсь — и все! То, что может подойти для сцены, вы уже обдумали вдво­ем, спасибо! О, я отлично понимаю вас! Ему (показы­вает на Отца) не терпится вытащить на сцену свои душевные терзания, а я хочу показать вам свою драму! Именно свою!

Директор (пожимая плечами, сухо и высокомер­но). Скажите пожалуйста, «свою драму»! Нет уж, изви­ните, драма эта отнюдь не только ваша! Это и их драма тоже! Например его (показывает на Отца) и вашей ма­тери. Поймите, что сцена не терпит, чтобы один какой-нибудь персонаж действовал в ущерб другим. Все пер­сонажи должны представлять одно слаженное целое, на сцене может играться только то, что целесообразно! Мне и самому известно, что у каждого есть своя особая внут­ренняя жизнь, которую он хотел бы выразить как мож­но полнее. Но в том-то вся загвоздка: выражать нужно ровно столько, сколько необходимо для партнера, а все остальное остается «внутри», должно угадываться! Ко­нечно, было бы куда проще и удобнее, если бы каждый персонаж мог в пространном монологе... или даже в спе­циальном обращении к зрителю... выложить все, что у него накипело! (Уже более добродушным, примиритель­ным тоном.) Нужно уметь ограничивать себя, судары­ня, это в ваших же интересах. Могу заверить вас, что ваша излишняя откровенность может произвести на публику тяжелое впечатление!

Падчерица (потупившись, прочувствованным то­ном, после некоторой паузы). Верно! Но не забудьте, что, говоря о других мужчинах, я все равно подразумеваю только его!

Директор (сбитый с толку). Как так? Что вы хо­тите сказать?

Падчерица. А разве в глазах согрешившего ви­новником его падения является не тот, кто первый тол­кнул его в пропасть? Для меня первым был он... еще до моего рождения. Подумайте, и вы увидите, что это так.

Директор. Допустим! Но разве груз совести, тя­готеющий над ним, представляется вам таким уж ничтожным? Дайте возможность и ему излить душу!

Падчерица. Позвольте! Как может он излить ду­шу, выставить напоказ свои «благородные» страдания, свои душераздирающие нравственные сомнения, если вы не даете ему возможности сперва ощутить весь ужас объятий с падшей женщиной — той, которой он предлагал сбросить траурное платье и которая оказалась тем самым ребенком, которого он когда-то ходил встречать у дверей школы? (Последние слова она произносит дро­жащим от волнения голосом.)

 

При последних словах дочери Мать разражается рыданиями. Все взволнованы. Длительная пауза.

 

(Едва рыдания Матери стихают, добавляет мрачно и ре­шительно.) Здесь все свои. Публики тут нет. Завтра можете показывать ей все, что вам заблагорассудится. А сейчас хотите посмотреть драму такой, какой она бы­ла в действительности? Хотите видеть, как развивалась она в жизни?

Директор. Ну да, конечно! Все, что я смогу от­туда взять, я, понятно, возьму!

Падчерица. Тогда уведите отсюда эту бедняжку. (Показывает на Мать.)

Мать (подымаясь, истерически). Нет, нет! Не поз­воляйте ей, господин директор! Не позволяйте!

Директор. Мы только посмотрим!

Мать. Я не могу! Не могу!

Директор. Но раз это уже все в прошлом! Я вас не понимаю!

Мать. Нет, это происходит и сейчас, это происхо­дит всегда. Мои мучения еще не кончились, господин директор! Я жива, и свои страдания переживаю вновь и вновь, и нет мне от них избавления! А вот эти крошки, вы слышали их? Они молчат, они безмолвствуют, госпо­дин директор! Они цепляются за меня, чтобы вечно про­длить мои мучения, но сами по себе они не существуют... больше не существуют! Вот она (показывает на Падче­рицу) покинула... бежала от меня, и теперь она пропа­щая, пропащая... Если сейчас я ее увижу здесь, на сцене, то лишь для того, чтобы разбередить и без того не­заживающие раны!

Отец (торжественно). О вечный миг! Она (указы­вает на Падчерицу) здесь для того, чтобы схватить ме­ня, связать и приковать к позорному столбу навечно, придравшись к одному позорному мгновению моей жиз­ни. Она не может от этого отказаться, а вы не в силах меня избавить.

Директор. Я не говорю, что не надо этого пока­зывать: пусть эта сцена будет основой всего первого ак­та — вплоть до неожиданного ее появления. (Показыва­ет на Мать.)

Отец. Точно так, господин директор. Тот миг явил­ся тяжким приговором для меня. В ее крике заключе­ны все наши страсти. (Показывает на Мать.)

Падчерица. Он у меня еще стоит в ушах! Ее крик чуть не лишил меня рассудка! Вы можете изображать меня на сцене как вам угодно, господин директор, даже в одежде... оставьте только руки обнаженными, од­ни руки... Мы находились в такой вот позе. (Подходит к Отцу и склоняет голову к нему на грудь.) Голова здесь, руки обвили шею... Я видела, как бешено пульсирует вена на моей руке... Я закрыла глаза и уткнулась ему в грудь! (Поворачиваясь к Матери.) Кричи, кричи! (Пря­чет голову на груди Отца; плечи вздернуты, словно для того, чтобы не слышать крика. Сдавленным голосом.) Кричи, кричи, как ты кричала тогда!

Мать (бросаясь вперед, чтобы разнять их). Нет! Дочь! Дочь моя! (Оторвав ее от Отца.) Несчастный, ведь это моя дочь! Не видишь, что это моя дочь?

 

Директор отшатывается при этом крике к самой рампе; чувстви­тельные восклицания актеров:

«Отлично!», «Превосходно!», «Зана­вес! Занавес!»

 

Отец (в сильном возбуждении подбегает к Дирек­тору). Вот видите, вот... И все потому, что так оно и было на самом деле!

Директор (в восхищении, убежденный виденным). Ну да! Это как раз то, что нам нужно! Занавес! Занавес!

 

Как бы в ответ на многократные выкрики Директора, Машинист дает занавес;

у рампы, на фоне опущенного занавеса, остаются Директор и Отец.

 

(Глядя наверх, размахивает руками.) Идиот! Я говорил «занавес» в том смысле, что так кончается акт, а он и в самом деле опустил занавес! (Отцу, приподымая кра­ешек занавеса, чтобы пройти на сцену.) Просто велико­лепно! Зрители будто в восторге! Успех первого действия я гарантирую!

 

Вместе с Отцом уходит за занавес.

 

* * *

 

Занавес подымается — на сцене новая декорация. Вместо ком­наты в заведении мадам Паче — уголок сада

с небольшим бас­сейном. По одну сторону сцены сидят рассаженные в ряд ак­теры, по другую — персонажи. Директор стоит посреди сцены, подперев щеку кулаком, в позе крайней задумчивости.

 

Директор (после короткой паузы, будто стряхи­вая оцепенение). Да-с! Значит, переходим ко второму действию! Предоставьте это дело мне, как мы услови­лись, и все пойдет отлично!

Падчерица. Мы переселяемся к нему в дом (жест в сторону Отца) вопреки его желанию (жест в сторону Сына).

Директор (нетерпеливо). Ладно, ладно! Говорят вам, предоставьте все мне!

Падчерица. Только не забудьте подчеркнуть его злость и раздражение. (Снова жест в сторону Сына.)

Мать (покачивая головой). При всем том, что было хорошего...

Падчерица (обрывая Мать). Какое это имеет зна­чение! Чем больше он причинил нам зла, тем сильнее должна его мучить совесть!

Директор (раздраженно). Все понятно! Мы это будем иметь в виду, особенно в начале сцены! Можете не волноваться!

Мать (умоляюще). Очень прошу вас, господин ди­ректор, постарайтесь ради моего спокойствия сделать так, чтобы было сразу понятно, что я всеми силами пы­талась...

Падчерица (грубо перебивая Мать, заканчивает ее фразу). ...утихомирить меня, примирить с ним. (Ди­ректору.) Сделайте, как она просит... ведь это сущая правда! Я даже рада буду. А какой результат? Чем боль­ше она просила его, чем больше пыталась снискать его расположение, тем больше он отдалялся, сторонился ее. Вот награда!

Директор. Будем мы, наконец, репетировать дальше или нет?

Падчерица. Я умолкаю! Но разве это правдопо­добно, чтобы действие целиком шло тут, в саду?

Директор. Почему же нет?

Падчерица. Потому что он (показывает на Сы­на) всегда держался в стороне, запершись в своей комна­те! И жизнь вот этого несчастного малютки (показы­вает на Мальчика) протекала только в стенах дома.

Директор. Какое это имеет значение! Мы же не можем развешивать таблички, извещающие зрителя о том, что где происходит! Не можем мы и менять деко­рации по три, по четыре раза в течение одного действия!

Премьер. Так делалось только в старину...

Директор. Во времена, когда публика была не разумнее вот этой маленькой девочки!

Премьерша. И создать иллюзию тогда было — пара пустяков!

Отец (внезапно прорываясь, даже встав со своего места). Иллюзию? Сделайте милость, только не произ­носите этого слова! Для нас оно звучит особенно же­стоко!

Директор (удивленно). Простите, почему жесто­ко?

Отец. Жестоко, даже очень жестоко! И вы должны это понять!

Директор. А как же надо говорить? Именно иллюзию, сударь... Иллюзию, которую необходимо вызвать у зрителя...

Премьер. ...с помощью нашего исполнения...

Директор. ...иллюзию реальности происходящего!

Отец. Я понимаю, господин директор. А вот вы, простите, не можете нас понять. Видите ли, для вас и ваших актеров дело заключается только в самой вашей игре...

Премьерша  (перебивает его, с возмущением). Игре? Вы что, принимаете нас за детей? Для нас это серьезная работа, а не игра!

Отец. Я с вами не спорю! Под игрой я понимаю только ваше мастерство, которое, как говорил господин директор, и должно дать полную иллюзию реальности.

Директор. Наконец мы поняли друг друга!

Отец. Хорошо, но неужели вы думаете всерьез, что мы (показывает на себя и на пятерых своих спутников — персонажей), такие, какие есть, не имеем никакой дру­гой реальности, кроме этой вашей иллюзии?

Директор (сбитый с толку, смотрит на растеряв­шихся актеров). Что вы хотите сказать?

Отец (некоторое время молча, едва заметно улы­баясь, смотрит на Директора). Именно, так, господа! Какая другая реальность? То, что для вас является иг­рой, поводом для создания иллюзии, для нас является единственной нашей реальностью. (Короткая пауза. Сде­лав несколько шагов в сторону Директора.) И не только для нас, подумайте об этом! Подумайте хорошенько! (Смотрит Директору прямо в глаза.) Вы можете сказать, кто вы такой? (Ждет ответа, не убирая вытянутой руки с указующим перстом.)

Директор (смущенно, с какой-то кислой полу­улыбкой). Как — кто я такой? Я — это я!

Отец. А если я скажу, что это неправда, что вы — это я?

Директор. Я отвечу, что вы сумасшедший!

 

Актеры хохочут.

 

Отец. Они правы, что смеются: ведь здесь все со­брались для игры. (Директору.) Вы можете сказать мне, что с помощью простой игры этот господин (показывает на Премьера), являясь «самим собой», должен стать «мной» и что «я» — это, собственно, не я, а «он»! Видите, я поймал вас в ловушку!

 

Актеры смеются.

 

Директор (которому явно надоели все эти пре­пирательства). Об этом вы уже говорили! Неужели опять сначала?

Отец. Нет, нет! Я вовсе не то хотел сказать. Напро­тив, я призываю вас забыть на время эту игру... (Смот­рит на Премьершу и как бы спешит ее предупредить.) Художественную игру, к которой вы привыкли на сце­не со своими актерами, — и еще раз спрашиваю вас: кто вы такой?

Директор (поворачиваясь к актерам, сердито и одновременно растерянно). Хорош шутник! Сам выдает себя за театральный персонаж, а туда же, спрашивает, кто я такой!

Отец (с достоинством, но без высокомерия). Пер­сонаж, господин директор, всегда имеет право спросить у человека, кто он такой. Потому что персонаж и в са­мом деле всегда имеет свою собственную жизнь, отме­ченную характерными, ему одному присущими черта­ми... Персонаж всегда есть «кто-то». Между тем чело­век — разумеется, не вы, сударь, — человек вообще часто может быть и «никем».

Директор. Но зачем вы меня-то об этом спраши­ваете? Ведь я же и директор, и режиссер! Понятно вам?

Отец (тихо, вкрадчиво). Я спрашивал, господин ди­ректор, чтобы узнать... как вы... такой, какой вы есть сейчас... ощущаете ли вы себя сейчас таким, каким вы были когда-то, много лет назад, со всеми иллюзиями, которые вы тогда питали... видите ли вы вещи так, как видели тогда и какими они и в самом деле тогда были... Так вот, господин директор! Раздумывая над прошлыми иллюзиями, которых у вас нет теперь, над тем, что се­годня уже не кажется вам таким, каким казалось преж­де, — разве не чувствуете вы, как колеблются под ваши­ми ногами не только доски этой сцены, но уходит из-под ног сама земля?.. Разве не даете вы себе отчета в том, что ваше нынешнее самочувствие, вся ваша сегод­няшняя реальность завтра вам покажется пустой иллю­зией?

Директор (ничего не понял; хитроумная аргумен­тация собеседника окончательно запутала его). Я не возьму в толк, куда вы клоните?

Отец. Да никуда, господин директор! Я просто ста­рался пояснить, что если мы (тут он снова показывает на себя и на своих пятерых спутников) являемся иллю­зией, а не реальностью, то и вам тоже следует опасать­ся, как бы ваша собственная реальность, которой вы живете сегодня, завтра не улетучилась и не преврати­лась, как всякий вчерашний день, в иллюзию.

Директор (решив обратить все в шутку). Допустим. Ну, а скажите, вы сами, с этой комедией, которую вы пришли показывать сюда, вы сами — реальнее меня?

Отец (совершенно серьезно). О, безусловно, гос­подин директор!

Директор. Вы полагаете?

Отец. Я думал, что вы это сразу поняли.

Директор. Вы — реальнее меня?

Отец. Естественно, поскольку ваша реальность мо­жет меняться с каждым днем.

Директор. Но ведь все же знают, что она ме­няется! Она непрерывно меняется. Уж такова общая наша участь!

Отец (переходя почти на крик). А наша не меняется, господин директор! Вот в чем разница! Мы не меня­емся, мы не можем измениться, стать «другими»; мы та­кие, какие есть (это страшно, не правда ли, господин ди­ректор?). И всегда такими останемся! Вам, наверное, жутко даже приближаться к нам!

Директор (порывисто, пораженный какой-то вне­запно пришедшей ему мыслью). Хотел бы я знать, ви­даны ли на свете персонажи, которые, выйдя за преде­лы своей роли, брались бы толковать ее вкривь и вкось! Вы таких видели? Мне по крайней мере не приходилось!

Отец. Вы не видели, господин директор, просто потому, что авторы нередко скрывают муки творчества. А вот когда персонажи здравствуют, и не только здрав­ствуют, но находятся перед глазами автора, он должен лишь следить за их словами, жестами и переносить их на бумагу; автор должен их брать такими, какие они есть; горе тому автору, который поступает иначе! Ког­да персонаж родился — он тотчас получает такую неза­висимость даже от своего автора, что легко может быть примыслен кем угодно к ситуации, в которую автор и не думал его ставить... а иногда персонажу случается приобретать значение, которое автору и не снилось!

Директор. Это-то мне хорошо знакомо!

Отец. Так чего же вы удивляетесь! Представьте себе персонаж, вроде любого из нас, на которого свали­лось тяжкое несчастье — авторская фантазия произвела его на свет, а потом отказала ему в месте под солнцем! Признайтесь: разве такому брошенному персонажу, жи­вому, но без места в жизни, не имело смысла попытать­ся сделать то, что сейчас мы пробуем проделать перед вами?.. Особенно после того, как много раз — поверьте, господин директор, — мы много раз пытались убедить ав­тора сесть за перо. То я унижался перед ним, то она (показывает на Падчерицу), то эта несчастная мать...

Падчерица (выходя вперед, словно в беспамят­стве). Это правда, господии Директор. Я не раз пыта­лась убедить его... когда в тиши кабинета, в полумраке, откинувшись на спинку кресла, он не решался зажечь свет и сумрак вплывал в комнату, заполнял ее, и в этом сумраке возникали мы, персонажи... и пытались соблаз­нить его взяться за перо... (Говорит так, словно и сейчас находится в кабинете и только смущена присутствием актеров.) Ах, если бы вы все тогда ушли и оставили нас наедине!.. А тут и Мать со старшим своим сыном... и я с сестренкой... и мальчик, как всегда, хмурый и нелюди­мый... и снова я, уже вместе с ним... (показывает на Отца) и, наконец, я одна... в этом полумраке. (Вздрагивает будто перед ее глазами пронеслись эти картины про­шлого.) Ах, жизнь жизнь... Какие только сцены мы ему не предлагали! Кажется, ему я приглянулась больше всех!

Отец. Но, быть может, именно из-за тебя, из-за твоей настойчивости и страсти все преувеличивать он так и не решился!

Падчерица. Неправда! Он сам требовал, чтобы я была такой! (Подходит к Директору. Доверительно.) Я думаю, господин директор, что тому причиной скорее его презрение к театру, театру, какого требует сегодняш­няя публика...

Директор. Довольно, довольно! Довольно, черт возьми! К делу!

Падчерица. Мне кажется, что для сцены переезда в его дом (показывает на Отца) фактов больше чем до­статочно! Вы сами, господин директор, говорили, что вы­вешивать таблички и каждые пять минут менять декора­ции нельзя!

Директор. Безусловно! Главное — отобрать фак­ты, сгруппировать их, наметить действие одновременное и стремительное, а не так, как предлагали вы: сначала показать вашего младшего братика, как он приходит из школы, и потом, словно призрак, мается по дому, пря­чась по углам и обдумывая свое намерение, которое... как вы говорили?

Падчерица. ...его истачивает!

Директор. Никогда не слыхал подобного выраже­ния! Но ведь это намерение остается только намерением, не правда ли?

Падчерица. Да, господин Директор. Вот он, этот мальчик! (Показывает на Мальчика, который сидит воз­ле Матери.)

Директор. И еще вы хотели, чтобы зрители виде­ли одновременно и эту маленькую девочку, которая, ничего не подозревая, играет себе в саду... Один там, в доме, другая — в садике, так, что ли?

Падчерица. Да, да, господин директор! И обяза­тельно на солнышке! Ее смех, ее игры в садике — един­ственная моя отрада. Видеть ее вырванной из нищеты, из ужасной конуры, в которой мы спали все четверо, впо­валку... Я спала с ней, я чувствовала свое поруганное тело рядом с ее тельцем, которое жалось ко мне... Она обвивала меня своими ручонками, невинными и нежны­ми... Едва завидев меня в саду, она неслась навстречу и хватала меня за руку... Больших цветов она не замечала, всегда отыскивала «махонькие, махонькие» и пока­зывала их мне, заливаясь радостным смехом.

 

Увлекшись воспоминаниями, Падчерица волнуется все больше и больше и, под конец, начинает плакать горючими слезами, уро­нив голову на руки, вытянутые на столе. Присутствующие раст­роганы. Сам Директор подходит к ней и по-отечески утешает.

 

Директор. Будет у нас сад, будет, не бойтесь! Все сцены мы перенесем туда! (Окликнув одного из ра­бочих сцены.) Эй, спусти-ка деревца! Пару кипарисиков сюда, к бассейну!

 

Из-под колосников на сцену спускаются два кипариса. Маши­нист подбегает и гвоздями закрепляет их на полу.

 

(Падчерице.) Ну, как? Теперь лучше? Уже на что-то похоже! (Опять подзывает Рабочего.) Дай сюда клочок неба!

Рабочий (сверху). Клочок чего?

Директор. Клочок неба! Опускай задник сразу за бассейном!

 

Сверху спускается белая ткань.

 

Да не белый! Я же сказал — небо! Ну ладно, черт с ним, сейчас поправим! (Зовет.) Осветитель! Прикрой лампы и дай сюда луну... синего, синего сюда... рефлектором... Так, довольно!

 

Сцена заливается таинственным лунным светом. Обстановка за­ставляет актеров двигаться и говорить так, словно они и в са­мом деле гуляют в саду при луне.

 

Директор (Падчерице.) Теперь ваш маленький братец, вместо того чтобы прятаться по углам, сможет прятаться за стволы деревьев. А вот с Девочкой будет трудновато! Нужно найти такую, которая могла бы хо­рошо провести сцену с цветами. (Мальчику.) Ну-ка, иди вперед! Посмотрим, что тут можно сделать.

 

Мальчик не двигается с места.

 

Иди, иди! (Тащит его вперед, пытаясь заставить держать прямо голову, которую тот все время опускает.) Упря­мый парнишка... Что с ним? Необходимо заставить его сказать хоть несколько слов... (Подходит к Мальчику, кладет ему руку на плечо и подводит к кипарисам.) Иди, иди сюда, посмотрим! Спрячься вот сюда... Так... Выгляни одним глазом, будто подсматриваешь... (Отходит назад, чтобы проверить, что из этого выходит.)

 

Мальчик выполняет свою задачу с таким правдоподобием, что актеры поражены.

 

Отлично... Замечательно... (Падчерице.) А что, если в тот момент, когда он так стоит и подсматривает из-за дере­ва, к нему подбежит Девочка и попробует с ним заго­ворить?

Падчерица (подымаясь со стула). И не надей­тесь! Он рта не раскроет, пока здесь этот... (Показывает на Сына.) Сначала нужно его убрать!

Сын (решительно направляясь к одной из лесенок). Я готов! Счастлив! Больше мне ничего и не надо!

Директор (поспешно останавливает его). Куда вы? Подождите!

 

Мать приподымается со своего места, опечаленная мыслью, что он и в самом деле уйдет; инстинктивно она вытягивает руки вперед, словно для того, чтобы удержать его. Но с места не двигается.

 

Сын (подходит к самому краю сцены. Директору, ко­торый удерживает его). Мне здесь решительно нечего делать! Позвольте мне уйти! Я не хочу здесь оставаться!

Директор. Как так — нечего делать?

Падчерица (тихо, с иронией). Да не держите вы его! Пусть, пусть идет!

Отец. Он должен показать ужасную сцену в саду, которая разыгралась у него с матерью!

Сын (быстро, решительно и не без гордости). Я ни­чего показывать не буду! Я заявил об этом с самого на­чала! (Директору.) Пустите!

Падчерица (подбегая к Директору). Разрешите, господин Директор! (Отстраняет руку Директора.) Оставьте ого! (Как только Директор опустил руку, Сы­ну.) А теперь прочь отсюда!

 

Сын, занесший было ногу на лесенку, так и застыл на месте, словно скованный какой-то таинственной силой; затем, под тре­вожными, растерянными взглядами актеров, он проходит через всю авансцену к другой лесенке, но и там какая-то сила удер­живает его. Падчерица, следившая за ним презрительным взо­ром, начинает безудержно хохотать.

 

Видите, он не может уйти! Он вынужден остаться здесь, незримая цепь держит его! Это я могла бы бежать от­сюда, господин Директор, так как то, что должно было случиться, уже случилось — я могла бы бежать из одной ненависти к нему, бежать, лишь бы его не видеть. И ес­ли я еще тут и переношу его присутствие, то как же мо­жет уйти отсюда он, когда ему нужно еще побыть здесь со своим папочкой, когда ему предстоит сцена с Матерью, у которой не останется других детей, кроме него?.. (Матери.) Иди! Ну, иди же!.. (Директору, обра­щая его внимание на Мать.) Она поднялась, чтобы оста­новить его... (Матери, почти заклиная.) Иди, иди!.. (Директору.) Вы представляете, что происходит у нее в душе, если она решилась при актерах подвергнуться та­кому испытанию?.. Она так жаждет подойти к нему, по­говорить, что... вот видите... готова пережить такую сцену!

 

И действительно, как только Падчерица замолчала, Мать рас­крыла объятия, как бы выражая свое согласие.

 

Сын (торопливо). Но я — нет, я — нет! Если меня не отпускают, я останусь здесь, но повторяю еще раз — принимать участие в ваших сценах я не намерен!

Отец (Директору, вздрагивая). Вы можете его заставить, господин директор!

Сын. Никто не может меня заставить!

Отец. Я тебя заставлю!

Падчерица. Постойте, постойте! Сначала идет сцена Девочки у бассейна! (Подбегает к Девочке, опу­скается перед ней на колени.) Бедная моя детка смот­рит так растерянно своими чудными глазенками. Тебе, наверное, кажется, что мы бог знает куда попали! Ус­покойся, мы всего-навсего на сцене! Знаешь, что такое сцена? Видишь? Место, где взрослые пытаются играть и «не понарошку». Сейчас они играют комедию. И мы будем с тобой играть. Только всерьез, понимаешь? И ты тоже... (Обнимает Девочку, прижимает ее к груди и не­которое время укачивает.) Ах, милая моя крошка, ми­лая крошка, в какой противной комедии довелось тебе участвовать! Каких только ужасов не напридумали для тебя! Сад, бассейн... Не настоящий, конечно! На сцене в этом вся соль! Здесь нет ничего настоящего! Но, может быть, тебе, малышка, ненастоящий бассейн правится больше настоящего? Ведь в нем можно играть, не прав­да ли? Нет, пусть это будет игра для других, а ты ведь, малышка, настоящая, и играешь ты в самом деле, в на­стоящем бассейне, большом, красивом, зеленом, кругом растет бамбук и отражается в воде, а в ней плавают уто­чки и ломают это отражение. Одну такую уточку ты хочешь поймать... (С воплем, который наполняет всех ужасом.) Нет, Розетта, милая Розетта! Мать совсем не смот­рит за тобой, и все из-за этого прохвоста, своего сыноч­ка! И у меня голова забита всякой чертовщиной... И еще этот... (Оставляет Девочку и уже обычным тоном обра­щается к Мальчику.) Ты что тут делаешь? Стоишь и смотришь, словно нищий! Если девочка утонет, то помни: ты будешь виноват... все это из-за твоего проклятого стояния... Подумаешь, нищий!.. Как будто я не расплати­лась за всех вас! (Хватает его за рукав и заставляет вы­нуть руку из кармана.) Что у тебя там? Что ты прячешь? Давай сюда руку! (Выдергивает его руку из кармана. В руке у него револьвер.)

 

Присутствующие на сцене в ужасе отшатываются.

 

(Смотрит на него даже как бы с некоторым удовлетворе­нием. Строгим тоном.) Откуда ты его взял?

 

Мальчик стоит с вылупленными, бессмысленными глазами. Молчит.

 

Падчерица. Болван! Вместо того чтобы стреляться, я бы убила одного из них, или даже обоих сразу. (По­казывает на Отца и Сына. Толкает Мальчика за кипа­рис, из-за которого он продолжает наблюдать. Затем бе­рет Девочку и опускает ее в бассейн так, что ее совсем не видно; сама становится на колени возле бассейна и, опершись локтями на край, пристально смотрит на дно.)

Директор. Потрясающе! (Сыну.) А теперь ваша сцена...

Сын (презрительно). Какая сцена! Неправда, госпо­дин директор. Между нами не было никакой сцены! (По­казывает на Мать.) Пусть она сама скажет, как было дело.

 

А в это время Вторая актриса и Молодой актер отделились от своих товарищей; Актриса внимательно наблюдает за Матерью. Молодой актер — за Сыном. Обоим предстоит играть их роли.

 

Мать. Да, это верно, господин директор! Я вошла в его комнату.

Сын. В мою комнату, вы слышите? В мою комнату, а не в сад!

Директор. А какая разница? Пусть все происхо­дит в саду!

Сын (заметив наблюдающего за ним Молодого акте­ра). Что вам угодно?

Молодой актер. Ничего, я просто присматрива­юсь к вам.

Сын (поворачиваясь в ту сторону, где находится Вторая актриса). А она к ней присматривается? (Пока­зывает на Мать.)

Директор. Именно, именно! Мне кажется, вы дол­жны быть довольны, что вами интересуются!

Сын. Покорнейше благодарю! А вы еще не поняли, что сделать эту комедию вам не под силу? Мы, сударь, не стали вашей сущностью, ваши актеры смотрят на нас как-то «со стороны». Неужели вам представляется воз­можным находиться перед зеркалом, которое не довольст­вуется простым честным отображением того, что есть на самом деле, но возвращает нам его с гримасой, которая делает нас неузнаваемыми даже для самих себя?

Отец. Это верно. Он прав. Вам следует это понять.

Директор (Молодому актеру и Второй актрисе). Хорошо. Отойдите от них.

Сын. Мне безразлично, пусть смотрят. Я ведь все равно не намерен участвовать в спектакле.

Директор. Помолчите! Дайте послушать, что го­ворит ваша несчастная мать! (Матери.) Так, значит, вы вошли. Что же дальше?

Мать. Да, господин директор, я вошла к нему в ком­нату, больше я не могла терпеть. Мне нужно было от­крыть ему сердце, излить душу. Но едва он увидел меня в дверях...

Сын. Никакой сцены не было! Я просто ушел, ушел, чтобы не устраивать сцены. Я никогда не устраивал ни­каких сцен, понятно?

Мать. Верно! Он правду говорит, я подтверждаю!

Директор. Но здесь-то такая сцена как раз и нужна! Она нам совершенно необходима!

Мать. Я, господин директор, готова! Ах, если б вы могли помочь мне сделать так, чтобы я могла поговорить с ним хоть одну минутку, излить все, что накипело у меня в душе!

Отец (подойдя к Сыну, очень сурово). Для своей матери ты это сделаешь! Обязан сделать!

Сын (решительно). Нет, не сделаю!

Отец (хватает Сына за шиворот и встряхивает). Клянусь богом, сделаешь! Разве ты не слышишь, как она просит! Разве она не мать тебе?

Сын (тоже хватает Отца за шиворот). Нет, нет и нет! Отстань, говорю тебе по-хорошему!

 

Всеобщее замешательство. Мать в ужасе пытается их разнять.

 

Мать. Умоляю!.. Сжальтесь надо мной!

Отец (не отпуская Сына). Ты должен это сделать! Должен!

 

В завязавшейся борьбе Сын в конце концов одолевает Отца и валит его на пол, возле самой лесенки.

Общий испуг.

 

Сын. Что с тобой? Как тебе не стыдно так позорить­ся на публике, да еще позорить весь наш дом? Я не хо­чу, не хочу! Отказываясь играть, я всего лишь выполняю волю того, кто не пожелал вывести нас на сцену.

Директор. Но раз вы сюда пришли!..

Сын (указывает на Отца). Это он пришел, а не я!

Директор. А вы разве не здесь?

Сын. Это он захотел прийти сюда и привел всех нас... Мало того, он еще принялся на пару с вами при­лаживать для сцены не только то, что произошло на са­мом деле — хотя и этого хватило бы за глаза, — но и то, чего и в помине не было!

Директор. Но расскажите по крайней мере мне, что там у вас произошло! Лично мне! Вы вышли из сво­ей комнаты, ни слова не сказав...

Сын (после некоторых колебаний). Ни слова. Я не хотел сцен...

Директор (пытаясь возбудить интерес Сына). Ну, а потом... что вы сделали?

Сын (среди мучительного ожидания присутствую­щих на сцене, сделав несколько шагов). Ничего... Прохо­дя через сад... (Мрачно задумывается.)

Директор (наседая на Сына, заинтригованный сбивчивостью его рассказа и недомолвками). Ну-ну... Проходя через сад...

Сын (в отчаянии, закрыв лицо рукой). Почему, за­чем вы пытаете меня? Это ужасно!..

 

Мать дрожит, с растущей тревогой смотрит на бассейн.

 

Директор (отметив про себя ее взгляд, тихо, но на­стойчиво, Сыну). Девочка?

Сын (глядя в зал, прямо перед собой). Там, в бас­сейне...

Отец (сочувственным жестом указывая на Мать). И она шла за ним, господин директор!

Директор (Сыну, с тревогой). И что же она?

Сын (медленно, по-прежнему устремив взор куда-то перед собой). Я увидел, бросился ее спасать... Но вне­запно остановился: там, за деревом, я увидел такое, от чего кровь у меня застыла в жилах, — там стоял маль­чишка и совершенно сумасшедшими глазами смотрел на утонувшую сестренку...

 

У Падчерицы, сидящей у бассейна, вырывается отчаянный крик. Пауза.

 

Сын. Я подошел, и тогда...

 

Из-за деревьев, где прятался Мальчик, раздается выстрел. Мать с душераздирающим криком подбегает

вместе с Сыном и актерами к месту общей сумятицы.

 

Мать. Сын, сын мой!

 

Среди замешательства выделяется крик: «На помощь, на по­мощь!» Директор пытается проложить себе дорогу;

а в это вре­мя Мальчика поднимают за руки и за ноги и выносят со сцены.

 

Директор. Он что, и в самом деле ранен?

 

Все, кроме Директора и Отца, стоящего подле лесенки, отправ­ляются за занавес, изображавший клочок неба. Оттуда доносится смутный шум встревоженных голосов. Затем постепенно, двумя параллельными потоками актеры возвращаются на сцену.

 

Премьерша (выходя справа, страдальческим го­лосом). Умер! Бедный ребенок! Какое горе!

Премьер (возвращаясь слева, смеется). Да не ду­мал он умирать! Это же игра! Видимость! Не верьте!

Другие актеры (появляются справа). Игра?

— Увы, это сама реальность!

— Он умер!

Другие актеры (выходя слева). Нет! Самая обыкновенная игра!

— Видимость!

Отец (подымаясь, крича). Какая там игра! Сама реальность, господа, сама реальность! (В отчаянии убе­гает за кулисы.)

Директор (не в силах сдержаться). Видимость! Реальность! Игра! Смерть! Идите вы все к черту! Свет! Свет! Дайте свет!

 

Внезапно сцена и зал озаряются ярчайшим светом. Директор из­дает такой вздох, словно он избавился от наваждения. Все смот­рят друг на друга, смущенные и взволнованные.

 

Черт знает что такое! Зря потерян целый день! (Смот­рит на часы.) Идите, идите! На сегодня все кончено. Начинать репетицию слишком поздно. До вечера!

 

Актеры прощаются с Директором и уходят.

 

Директор. Осветитель, гаси свет!

 

Театр мгновенно погружается в кромешную тьму.

 

Экий остолоп! Хоть бы лампочку догадался оставить! Здесь сам черт сломит ногу!

 

И сразу же в глубине сцены, словно по оплошности осветителя, загорается зеленая подсветка; появляются огромные тени пер­сонажей — за исключением Мальчика и Девочки. При виде их Директор в ужасе, вихрем сбегает со сцены. Однако подсвет­ка в этот момент выключается, и сцена заливается прежним си­неватым светом. Медленно, с правой стороны появляется Сын, за ним, с простертыми руками, Мать; с левой стороны — Отец. Пройдя половину сцены, они останавливаются в непод­вижных позах. После всех с левой стороны появляется Падчерица: она быстро пробегает по сцене к лесенке, уже занеся ногу на ступеньку, оборачивается и при виде других персона­жей не может сдержать смех, затем сбегает вниз, бежит по про­ходу между креслами, по дороге оборачивается и при виде трех застывших на сцене фигур снова смеется. Последний раз ее сме­шок раздается уже в дверях зала.

 

Занавес медленно опускается.

 

 

 

Библиотека драматургии: http://www.lib-drama.narod.ru